Иоганнес Бехер - Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

Заметное падение дисциплины, о котором упомянул майор, всполошило всех.

— Да, если уж дисциплина…

— Дисциплина необходима…

— Дисциплина — это все…

— Дисциплина — это главное! Дисциплина! — смешались голоса в взволнованном хоре.

— Дисциплина! — скомандовал отец и ударил кулаком по столу.

— А как вы полагаете насчет желтой опасности, господин майор? — ввязалась в разговор супруга обер-пострата Нейберта.

— Нам угрожает красная опасность, черная опасность и желтая опасность, — сказал майор Боннэ, все еще не выходя из рамок учтивости, — как видите, опасности всех цветов….

— Но вы же не станете отрицать, — снова подал голос отец, — что в случае войны с Францией мы не позднее чем через шесть недель будем в Париже!..

— Ну, конечно, в наше время война никак не может продолжаться больше нескольких месяцев, — с облегчением изрек обер-пострат Нейберт.

— Еще в тысяча восемьсот семидесятом году Мольтке сказал, что самое опасное испытание для нашей страны — это одновременная война с Францией и Россией! — твердо, как символ веры, произнес майор Боннэ.

Он посмотрел на часы и поднял бокал.

— Милостивые государыни и милостивые государи!

— Можно позвать Христину? — тихо спросил я у мамы.

— Нет, сегодня не стоит. — Мама налила пуншу в бокал. — Отнеси ей на кухню пунш и передай от всех нас поздравление с Новым годом!

С улицы уже доносился колокольный звон.

— Милостивые государыни и милостивые государи, за что же мы выпьем? — Майор Боннэ водил своим бокалом по кругу.

— Ступай к Христине и немедленно возвращайся, мы сейчас чокнемся! — И мама открыла передо мной дверь. — Да смотри не пролей!

В коридоре до меня еще донесся голос обер-пострата Нейберта:

— Все обойдется. Главное — спокойствие.

— Ура! Ура! Ура!

Но я был уже у Христины на кухне и не мог оттуда разобрать, за что они пили.

— За новые времена! — громко прозвучал отцовский голос.

— А, ваша милость!..

Христина сидела в темной кухне у окна.

— Брось, Христина, не надо! Я зажгу свет.

Ее сморщенные губы шевелились, заскорузлая рука кухарки, лежавшая на подоконнике, придвинулась ко мне поближе.

— Чего ты пожелала на Новый год, Христина?

— Мира на земле.

— А там, в гостиной, все твердят о войне.

— Тш! Все будет по-другому.

— А знаешь ли ты, Христина, что такое социализм?

— Господи ты боже мой, это еще что за штука?

— Заря новой эры занимается! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

— Дай бог!

— Скажи, Христина, тебя зовут Христина?

— Христина.

— А еще как?

— Фаслер.

— Значит, Христина Фаслер.

— Нет, это что-то не подходит… Погоди-ка минутку. Я должна подумать. Христина Фаслер. Нет, что-то не так.

— Тебя от рождения зовут Христина?

— Нет, не от рождения. Но давно уж, очень давно.

— Как тебя раньше звали?

— Упаси боже, господа узнают, что я вам сказала.

— Бабушка тоже называла тебя Христиной?

— Да, блаженной памяти их милость тоже называли меня Христиной.

— А как звали горничную, которая служила у бабушки до тебя?

— Христина. Тоже Христина. О, блаженной памяти их милость была очень добра ко мне, я ее ни с кем не сравняю. Я никому не позволю худого слова о ней сказать.

— А как тебя когда-то звали, ты совсем не помнишь, Христина?

— Это было так давно, так давно.

— С сегодняшнего дня ты должна говорить мне «ты», Христина, слышишь.

— Ах, ваша милость все шутит… Нашему брату…

— Теперь-то уж двадцатое столетие наступило. Заря новой эры занимается, Христина, ты должна говорить мне «ты». Мы с тобой товарищи.

— Тш! Тш! Ах, если бы ваш покойный дедушка дожил до этого! Он тоже был такой. Он всегда стоял за нас…

— А слышала ты когда-нибудь гимн, который они поют? Не слышала? Нет? Ну, так я сейчас спою тебе!

Я взмахнул руками, как дирижер, и тихо начал: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Руками я отбивал такт, и, по мере того как усиливался новогодний звон и чаще становился треск хлопушек, я пел все громче и громче. Мне чудилось, что новогодняя ночь с ее хлопушками и перезвоном колоколов вплетается в великий хор, которым я дирижировал. И Христина шевелила губами, не зная, что это та самая запретная песня, которая причинила отцу столько беспокойства, и кивала в такт головой. Я пел во весь голос, точно все мое существо только для того и было создано, чтобы петь эту песню. На мгновение я останавливался и радостно улыбался, мне чудилось, будто снизу, из сада, доносятся звуки гармони Ксавера, а в воздухе я чувствовал легкий трепет, вызванный отдаленными взлетами качелей. Широко раскинув руки, я поворачивался во все стороны, я кивал звездам; «Пойте и вы!», я обращался к городу, приглашая и его присоединить свой голос к общему хору. Могучее, как буря, «Это есть наш последний и решительный бой» было мне ответом. Пел звездный мир, пел мир человеческий. Отвернувшись от окна, я обратился к кухне, к шкафу, в котором стояли стаканы, тарелки и миски, — их я тоже звал присоединиться к этой священной песне; и вещи, точно откликаясь на мой голос, зазвенели и запели.