Анатолий Бергер - Горесть неизреченная [сборник]

И не трогали. На выпускном вечере, когда все поздравляли меня с медалью, подошла наша любимая молодая учительница истории: — Хочешь знать что сделала Ольга Федоровна? — Да. — Она встала на педсовете и сказала: «Если вы поломаете душу этой девочки, я вас не только лишу права преподавать, я вас посажу». И села. Директриса засуетилась: «Ольга Фёдоровна, ну нельзя же так». — «Я всё сказала», — буркнула, не вставая, Ольга Фёдоровна.

А медаль мне всё-таки не дали. Не могло ОБЛОНО во Львове дать медаль Елене Симонович. Когда было «дело врачей», папа потерял работу, позже устроился, но уже не на такую должность, как прежде. В один день мне позвонила моя подруга Галя: «Лена, там висят газеты, народ толпится, так ты проходи быстро, не оглядывайся». Но первая моя собственная встреча с государственным антисемитизмом — когда после десяти лет сплошных пятерок мне не дали медаль.

Два дня я лежала на кровати и пела. Мама боялась, что я сошла с ума. Но на третий поднялась и сдала документы на факультет журналистики, где был самый большой конкурс и ещё мандатная комиссия обкома. Практически непреодолимая преграда.

Как я сдавала экзамены в университет — до сих пор вижу воочию. Я приходила в белом платье с белым бантом в длинной косе, садилась на подоконник, всем всё рассказывала. Первая шла отвечать и выходила с пятёркой. Казалось, мне всё это легко. Память у меня, действительно, была тогда особенная, но только я да мои родители знали, какой ужас охватывал меня при мысли, что всё равно найдут способ не принять, завалить. Экзаменов было 9, и на седьмом — украинском языке — страшное начало свершаться. За сочинение поставили четвёрку, с четвёркой я бы уже не прошла. Но почему-то они решили показать мне моё сочинение и «ошибку». — Нет, — сказала я, — это спорный случай. Но они не стали меня слушать.

Я вышла в коридор. К моему счастью, у меня к тому времени появилась «болельщица» — профессор нашего университета. Её сын поступал вместе со мной. За него болеть было нечего, а вот девочка в белом платье с белым бантом… Я рассказала ей всё.

— Пойдём на кафедру украинского языка, спросим. На кафедре подтвердили мою правоту. Мы попросили справку. Мне бы они, конечно, не дали, но со мной была профессорша. Я со справкой вернулась на экзамен.

Итак, я стала студенткой факультета журналистики Львовского госуниверситета. На всём факультете было трое евреев.

Я так подробно рассказываю всю эту эпопею с поступлением и совсем плохо помню саму учёбу в этом своём первом вузе. Был замечательный преподаватель, который читал нам языкознание, но ему тогда, когда главным специалистом по языкознанию ещё так недавно был сам вождь народов, не удавалось защитить даже кандидатскую диссертацию. А лекции его остались в памяти. Вдобавок он читал нам те стихи, которые тогда были под гласным или негласным запретом, и которые я, конечно, тут же запоминала. Остальные же педагоги — они преподавали нам партийную и советскую печать и тому подобные темы.

Единственным своим учителем в журналистике я до сих пор считаю вконец спившегося, но талантливого человека, начинавшего в «Комсомолке», но в тут пору уже бывшего сотрудником районной газеты, где я проходила первую практику. Когда меня туда прислали (а выглядела я неприлично молодо), он сказал: «Вот направили к нам курёнка, теперь возись с ним». Но вскоре увидел, как «курёнок» едет в колхоз, привозит материал, пишет и неплохо. «Ай да курёнок», — сказал он. И стал делиться со мной секретами профессии.

От этой практики в моей памяти остался навсегда запомнившийся мне забавный эпизод. В одном колхозе была председательница, славящаяся на весь район крутым нравом. Говорили, что она за провинности звала к себе агронома и животновода, брала за шиворот, стукала их головами и говорила: «Теперь идите и не говорите, что Комарыха побила, бо смеяться будуть». Я взяла у неё интервью, но что-то надо было перепроверить. Через все помехи связи дозваниваюсь, называю её по имени-отчеству. Мне отвечает мужской голос: «То я». «Да нет, — говорю я, — мне Екатерину Петровну» — «Так то я, я ж тэбэ признала, пигалица».

Вот такой пигалицей я и кончила институт. Но писать и печататься я стала со второго курса. И когда, приехав в Ленинград, принесла знаменитой в ту пору редакторше телевидения Бэтти Шварц свой сценарий, она, узнав, что я поступаю ещё учиться на театроведческий факультет нашего ЛГИТМИКа, удивилась: «Зачем? Вы же совершенно профессиональный журналист».