Анатолий Бергер - Горесть неизреченная [сборник]

Такая оценка такого человека мне была, естественно, приятна, но сама я чувствовала, что в своём первом вузе нужных мне знаний недополучила. И мой театроведческий стал главным институтом в моей жизни.

Но сначала несколько слов о том, как я решила попасть в Ленинград. На факультете журналистики я поначалу тоже была отличницей, но постепенно в зачётке стали появляться четвёрки. Когда один сотрудник молодёжной львовской газеты, где я уже печаталась, пришёл просить направить меня к ним на практику, чтобы я могла заменить ушедших в отпуск, ему сказали: «Евреи всегда норовят остаться в городе, но мы их не оставим». И не оставили. Послали в самый глухой район, где я, кстати, никому не была нужна. Я не поехала, и на моей журналистской карьере во Львове можно было поставить крест.

Из Ленинграда в эвакуацию увезли меня маленькую, но лет в 14 мама взяла меня в свой город месяца на два. Я обошла все музеи, без конца бродила по Эрмитажу, на всю жизнь полюбила Рембрандта и, вернувшись, стала говорить всем подругам, что жить можно только в одном городе.

Вот сюда я и рванула из хорошей дружной семьи, из обеспеченной жизни, из огромной квартиры — одна, жить в Ленинграде, ходить по его улицам, учиться, получать, как я тогда для себя определила, комплексное гуманитарное образование, работать.

Как это удалось — особая история. И все-таки я ассистент режиссёра на киностудии Леннаучфильм и студентка театроведческого факультета Ленинградского театрального института.

Из киностудии я через года полтора ушла, поняв, что это не моё. А вот институт и время. Как совпало! Легендарный БДТ, потом «Современник», «Таганка». Начало шестидесятых. Оттепель. Наши педагоги, наконец-то смогли начать говорить. И это была школа профессии, школа жизни.

Анна Владимировна Тамарченко. Да, конечно, и она к тому времени не вырвалась ещё из пут совковости. Высоко ставила эстетику «молодого Маркса», с одобрением говорила о движении интеллигенции Прибалтики — лучшие в партию (и меня тогда почти подтолкнула к этому — счастье, что почти), и все-таки для нас то, что она говорила, как оценивала спектакли, книги, которые мы читали, стихи, которыми зачитывались — всё это было ново, свежо. Это была ещё незнакомая нам свобода.

Анна Владимировна пережила на опыте своей семьи борьбу с «космополитизмом». Муж её Григорий Евсеевич Тамарченко, тоже профессор-филолог, еврей. Даже в шестидесятых-семидесятых годах у него не было работы в Ленинграде. Преподавал в Новгороде, мотался туда-сюда.

С этими людьми мы подружились на всю жизнь. Я говорю мы, потому что позже, когда в моей жизни появился Толя, они оценили и полюбили его стихи, мы часто бывали в этом доме, читали, разговаривали. До сих пор по разным поводам вспоминаем слова Анны Владимировны: «порядочность неделима».

Ну а в те студенческие годы были споры, разговоры, формирование мировоззрения, открытие нового.

Как сейчас помню — наш курс собирался очень часто. После спектаклей не расходились, шли к кому-то домой, пили за Брехта томатный сок, бывало, что на столе 10 пирожков, бутылка вина — и вся ночь разговоров. Этот раз мы встречались в квартире на Средней рогатке, и Анна Владимировна и Григорий Евсеевич приехали к нам от Аларчина моста на такси, чтобы дать нам послушать записанные на магнитофон первые песни Высоцкого. Потом также был Галич. Окуджаву мы и сами уже знали.

На наш курс Тамару Владиславовну Петкевич тоже привела Тамарченко. Отца Тамары арестовали и расстреляли в 37-м, её посадили в 43-м. После лагеря, жизни без всяких прав, когда 2 вуза остались незаконченными, когда не было профессии, Тамара Владиславовна в 40 лет поступила на театроведческий факультет, на другой курс, а Анна Владимировна, уже полюбившая нас, уговорила Тамару сдать экстерном и перевестись к нам. С тех пор мы тоже всегда вместе, и на первый допрос, когда арестовали моего мужа, она провожала меня до Литейного, 4. Но я опять забегаю вперёд.

После Тамарченко мастером нашего курса стал Владимир Александрович Сахновский-Панкеев. Блестящий рассказчик, яркий полемист. Как он умел издеваться над ложной патетикой, над желанием прежде всего показать себя, а уж только потом спектакль, о котором шла речь.

Сам писал жёстко, но не жестоко. Театр, актеров любил. Был из этой породы. Не рассказывал, а проигрывал нам те фильмы, которые мог тогда посмотреть в Доме кино. Школа его была неоценима.