Роберт Рождественский - Лучшие стихи

Течет с небес вода обыкновенная…

И ты порой почти полжизни ждешь,

когда оно придет,

твое мгновение.

Придет оно, большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего…

А в общем, надо просто помнить долг

от первого мгновенья

до последнего.

Не думай о секундах свысока.

Наступит время,

сам поймешь, наверное:

свистят они,

как пули у виска, —

мгновения,

мгновения,

мгновения…

Был ноябрь

по-январски угрюм и зловещ.

Над горами метель завывала.

Егерей

из дивизии «Эдельвейс»

наши

сдвинули с перевала…

Командир поредевшую роту собрал

и сказал тяжело и спокойно:

– Час назад

меня вызвал к себе генерал.

Вот, товарищи,

дело какое:

Там – фашисты.

Позиция немцев ясна.

Укрепились надежно и мощно.

С трех сторон – пулеметы,

с четвертой – стена.

Влезть на стену

почти невозможно…

Остается надежда

на это «почти».

Мы должны —

понимаете, братцы? —

нынче ночью

на чертову гору

вползти.

На зубах —

но до верха добраться!..

А солдаты глядели на дальний карниз,

и один —

словно так, между прочим, —

вдруг спросил:

– Командир,

может, вы – альпинист? —

Тот плечами пожал:

– Да не очень…

Я родился и вырос в Рязани,

а там

горы встанут,

наверно, не скоро…

В детстве

лазал я лишь по соседским садам.

Вот и вся

«альпинистская школа»…

А еще, —

он сказал, как поставил печать, —

там у них —

патрули!

Это значит:

если кто-то сорвется,

он должен молчать.

До конца.

И никак не иначе…

…Как восходящие капли дождя,

как молчаливый вызов,

лезли,

наитием находя

трещинку,

выемку,

выступ.

Лезли,

почти сроднясь со стеной, —

камень

светлел под пальцами.

Пар

поднимался над каждой спиной

и становился

панцирем.

Молча

тянули наверх свои

каски,

гранаты,

судьбы.

Только дыхание слышалось

и

стон

сквозь сжатые зубы…

Дышат друзья.

Терпят друзья.

В гору

ползет молчание.

Охнуть – нельзя.

Крикнуть – нельзя.

Даже —

слова прощания.

Даже —

когда в озноб темноты,

в черную прорву

ночи,

все понимая,

рушишься ты,

напрочь

срывая

ногти!

Душу твою ослепит на миг

жалость,

что прожил мало…

Крик твой истошный,

неслышный крик

мама услышит.

Мама…

…Лезли

те,

кому повезло.

Мышцы

в комок сводило, —

лезли!

(Такого

быть не могло!!

Быть не могло.

Но – было…)

Лезли,

забыв навсегда слова,

глаза напрягая

до рези…

Сколько прошло?

Час или два?

Жизнь или две? —

Лезли!!

Будто на самую

крышу войны…

И вот,

почти как виденье,

из пропасти

на краю стены

молча

выросли

тени.

И так же молча —

сквозь круговерть

и колыханье мрака —

шагнули!

Была

безмолвной, как смерть,

страшная их атака!..

Через минуту

растаял чад

и грохот

короткого боя…

Давайте и мы

иногда

молчать,

об их молчании

помня.

Как разглядеть за днями

след нечеткий?

Хочу приблизить к сердцу

этот след…

На батарее

были сплошь —

девчонки.

А старшей было

восемнадцать лет.

Лихая челка

над прищуром хитрым,

бравурное презрение к войне…

В то утро

танки вышли

прямо к Химкам.

Те самые.

С крестами на броне…

И старшая,

действительно старея,

как от кошмара заслонясь рукой,

скомандовала тонко:

– Батарея-а-а!

(Ой, мамочка!..

Ой, ро́дная!..)

Огонь! —

И —

залп!..

И тут они

заголосили,

девчоночки.

Запричитали всласть.

Как будто бы

вся бабья боль

России

в девчонках этих

вдруг отозвалась!

Кружилось небо —

снежное,

рябое.

Был ветер

обжигающе горяч.

Былинный плач

висел над полем боя,

он был слышней разрывов —

этот плач!

Ему —

протяжному —

земля внимала,

остановясь на смертном рубеже.

– Ой, мамочка!..

– Ой, страшно мне!..

– Ой, мама!.. —

И снова:

– Батарея-а-а!..

…И уже

пред ними,

посреди земного шара,