Александр Кованов - Жизнь продолжается…

Срикошетив по памяти, взвизгнет,
словно пуля, душевная мука:
…Не успел, к сожаленью, при жизни
я пожать твою крепкую руку.

Мы с тобой мужики, мы солдаты.
Мы бы поняли точно друг друга.
…Одинаково дороги даты
те, за гранью смертельного круга.

Снова Солнце огромное встанет,
вздрогнет город, разбуженный трелью
ранней птахи…
…Спасибо за Таню!
Утро.
Двадцать шестое апреля…

Не вернуть ушедшее безвозвратно
за чересполосицу смутных лет…
Задаю вопрос себе многократно:
«Есть ли жизнь в провинции?»
Слышу: «Нет!»

Я спросил провинцию о заветном,
разглядев в окошечке тусклый свет:
– Как житьё, провинция?
– Беспросветно… —
однозначно горестным был ответ.

Оставив старенькую маму,
жену, детей и отчий дом
ушёл искать дорогу к храму,
как заповедано, Пахом.

Ходил-бродил четыре года
Пахом по матушке-Руси.
Толпился в скопищах народа
и «Алиллуйя!» голосил

в монастырях, скитах и храмах,
посты держал, как Бог велит.
…Во сне он часто видел маму
и слышал стон: «Душа болит…»

Однажды утром возвратился…
Переступив родной порог,
Пахом в сердцах перекрестился,
и тихо молвил: «Здесь мой Бог…»

Печь вздохнёт последним духом,
выдав зольное тепло…
Слышно как стучится муха
в запотевшее стекло…

Мерно ходики взбивают,
словно масло, тишину…
Кошка лапой зазывает
утро в избу… Ну и ну…

Трель последнюю в комоде
выдаст сказочник-сверчок,
перебрав запас мелодий,
тихо ляжет на бочок…

Скрипнет бабушка кроватью,
перекрестится во сне,
и прошепчет: «Божья Матерь,
позаботься обо мне…»

Дед, закашлявшись, бормочет:
«Раскудрить-твою-едрить…»,
и кряхтя, с остатком ночи,
сядет к печке покурить…

Смешан хлебный дух с геранью,
веет ладаном киот…
…А в окошко спелой ранью
утро вешнее зовёт…

На печи, за занавеской,
видит внук цветные сны…
Нет будить причины веской.

…Лишь бы не было войны…

Что случилось со страной,
пол Земли кормившей хлебом?
То ли сон, а то ли небыль,
словно это не со мной?

Миллионный урожай,
а мука из целлюлозы.
Даже хлеб теперь угроза
для здоровья… Очень жаль.

Что случилось со страной,
богомазанной и древней,
что оплот её – деревню,
непонятною виной,

осудили умирать
без суда и приговора,
как бессовестного вора,
что умеет пить да жрать?

Что случилось со страной,
что больницы закрывают
и реформой называют
этот форменный разбой?

Что случилось со страной,
если школы стали лишни,
и огнём пылают «вишни»
неоплатною ценой?

Что случилось со страной,
победившей в страшной схватке?
…Стали ядом шоколадки,
а в сосисках – грипп свиной.

…Не идут на нас войной,
ни умом, и ни аршином
не могу объять причину:
что случилось со страной?

Старая бабка с горбатой клюкой
в дверь постучала. Открыл и впустил.
Тронула руку холодной рукой
и опустилась на лавку без сил.

Тонкие губы шепнули: «Попить…»,
крынку парного поднёс молока,
и предложил: «Знаешь, мать, может быть,
здесь отдохнёшь от дороги пока?»

Вымыл ей ноги водой ключевой,
печь растопил, чтоб старуху согреть.
Как она в стужу осталась живой,
не догадаться не нынче, ни впредь.

Потчевал гостьюшку всем, что имел,
белые простыни ей постелил…
Имя, вот, только спросить не посмел,
просто за бабушку Бога молил.

Утром довольная гостья моя
молвит: «Спасибо за кров и еду.
Смерть ночевала, сынок, у тебя.
Ты поживи… Я попозже зайду…»

Не орёл я – воробей,
стреляный и битый.
Сколько ты меня не бей,
не сшибёшь с орбиты.