Александр Кованов - Завтра будет!

Людей согревают люди.
И люди о людях плачут.
Так было и есть, и будет.
И быть не должно иначе.

Людей сотворили люди.
Не кто-то оттуда, свыше.
И люди друг друга любят,
и люди друг другом дышат.

И ценят друг друга люди,
хранят как зеницу ока.
В сетях монотонных буден
так трудно быть одиноким.

Наверное, так и будет,
и это не станет новью:
людей согревают люди…
Конечно, своей любовью.

Городские квартиры…
В них тепло и удобно.
Мог ли кто-нибудь в мире
не мечтать о подобном?

Даже если однушка
на окраине где-то.
Это, право же, лучше,
чем в деревне без света.

Если молод и рядом
магазин и работа —
то намного приятней.
И не больно охота

поменяться с доплатой
на жильё на куличках.
И однушка – палаты,
и житьё – на отлично.

Только годы проходят
и теряются силы.
Если жизнь на исходе,
то и место не мило.

Не приходят коллеги
и друзья забывают.
И дорогу, как снегом,
к старикам засыпает.

И становится клеткой
городская квартира…
Скочевала соседка
до детишек… И мира

для старушки осталось —
лишь окно на балконе.
Как она не старалась —
не даются препоны.

Вот, намедни, свалилась
возле самой кровати.
Тихо лёжа молилась…
Помирать ли? Вставать ли?

Издавала лишь стоны.
Ей казалось – кричала.
…Есть у всех телефоны,
да соседей не стало…

С каким-то странным постоянством
при свете утренней зари,
с неподражаемым упрямством,
хватают нас поводыри.

Хватают цепко за одежды
и тянут, тянут что есть сил.
Бормочут нам, что мы – невежды
и, если даже не просил,

настырно проповедь читают
о дне последнем на Земле.
И слёзно, слёзно причитают
по нам, блуждающим во мгле.

Хватают цепко, словно сами
не видят нас при свете дня.
И за собой влекут лесами
окрест веригами звеня.

И, спотыкаясь и корячась
при свете утренней зари,
нас проклинают за незрячесть
живой души поводыри.

Незапятнанным это осталось —
запах хлеба и вкус молока,
от трудов деревенских усталость
и в забоке старушка-река.

Незапятнано синее небо
и телёнок, берущий из рук
корку свежего белого хлеба…
И надёжный, проверенный друг,

тот, что рядом живёт, по соседству
и зовёт меня в светлую даль.
Незапятнана память о детстве,
не вернуться в которое…
Жаль…

Шли эшелоны на восток…
Полста восьмая
гнала туда людской поток
в начале мая.

Конвою просто наплевать,
что день Победы.
Везли Россию убивать…
…Никто не ведал,

когда закончится моток
колючки ржавой.
Везли Россию на восток
вершить расправу.

Навстречу Солнцу… Жить бы… Эх!
Да не придётся.
В полста-восьмой тяжёлый грех
на всех найдётся.

На паровозе – красный флаг
и профиль Кобы.
Встречай, прожорливый ГУЛаг!
Готовь утробу!

Тревога за близких – привычное дело.
Хоть буря событий минуя летела.
Хоть ветром ломало деревья и кровлю.
Хоть метило руки не родственной кровью.

Тревога за близких… Твердят, что напрасна.
Ведь живы, здоровы и, вроде, прекрасно
живут не страдая, живут не болея.
Но близких тревожное сердце жалеет.

Жалеет и хочет упрятать подальше —
от бури жестокой и жизненной фальши,
от власти бессовестной и популистской —
живущая в сердце, тревога за близких.

Отхлестала меня совесть по щекам.
Не за то, что я сегодня не побрит.
Тяжела, скажу, у совести рука.
И щека, как обожжённая, горит.

Отхлестала, накричала на меня,
словно матушка за шалость поутру.
И горит щека от этого огня.
А за что она – никак не разберу.