Евгений Кулькин - Воскресят меня стихи. Том третий

И как жалко себя ощутить в Мирозданье
Той песчинкой-пылинкой на строгом пути,
Где невечна любовь и нетленны страданья
И бессонное сердце стучится в груди.

Обручено твое запястье
Браслетом взбалмошной лозы.
С утра мечтается о счастье
Среди росы,
Среди слезы,

Среди диковинных роскошеств,
Вознесшихся на холм дерев,
Среди таких безумных новшеств,
Что обезумливают дев.

Как трудно жить с такой напастью,
Какая множит простаков,
Когда роняются на счастье
Лишь отпечатки от подков.

Что-то почти музейное
Платьице бумазейное.
Что-то почти забытое,
Ивою игревитое.

Что-то почти плетневое,
Что-то почти тканевое.
Что-то почти знакомое,
Что-то почти искомое.

Были орлы двуглавыми,
Были углы
Лукавыми.
Были на свете хищники –
Злыдни-единоличники.

Все, что осталось – сгинуло,
Все, чем страдалось – минуло.
Ну а всего музейного –
Жизни моей невезение.

Травы хрустальной купорос
Могилы позаткал донельзя.
И крест,
Как некий славы вензель,
Из зыбкой зелени возрос.
Идиллия
Идейных
Тем:
Звезда тут рядом
Приютилась,
Убогая,
Как чья-то
Милость,
Явленная тут между тем.

Но как вельможно сим двоим
В одной святой земле лежится.
И каждому, наверно, снится,
Что в правоте
Непоборим.

Безверие и вера тут
Вдруг обрели особый статус,
Что главная на свете радость,
Что их другие
Честно чтут.

Когда он просто русский царь,
Какого лишь за то простили,
Что положил он на алтарь
Судьбу неведомой россии.

Но коль тот царь, явивши гнев,
Судя и милуя с размаху,
Не русь отправить повелев,
А сына кровного на плаху.

Как трудно славу петь царю,
Царю – отцу-детоубийце.
Но тут же я себя корю,
Что не сумел в то время вжиться.

Не дал возможности понять,
Что Петр о том на свете пекся,
Чтоб каждый от себя отрекся,
Лишь жизнь за родину отдать.

И мне, коль честно говоря,
Бывает горестно и жутко,
Когда равняют боль царя
И блуд вельможной проститутки.

Я от чужой любви безумен,
Пиша кому-то мадригал.
И у меня в груди везувий
Живую магму извергал.

Я думал – это все нарочно,
Как вдруг смирялось шаловство,
И души покоряло прочно
Незнаемое волшебство.

И парни на глазах дурнели,
И девок полоумил род.
И все каких-то жертв хотели,
Каких живущий не поймет.

И я – за Мишу и за Машу
Писал стихи, в безумстве лих.
И думал: нет милей и краше
Тех чувств, что посетили их.

Но время гордое сплывало,
И взоры меркли на виду,
И все так просто забывалось.
Что вечным лишь одно казалось
Безумство, слитое в мечту.

И я себя казнил за то лишь,
Что, став посредником в любви,
Не мог тогда себе позволить
Не верить в прихоти свои.

Не верить, что живет отрада,
Как пели, в чьем-то терему,
И что ее кому-то надо
Причислить к плачу своему.

И этот плач поинтересней,
Глазами притулив к огню,
Пристроить жить в стихах и песне,
Чтоб люди верили вранью.

Чтоб тихо плакали, стеная,
Кляня кого-то иль моля,
По вечной глупости не зная,
Что это выдумка моя.

Какая радужная ярь
Стоит сегодня над рекой.
Хоть на дворе еще февраль,
Но до весны – подать рукой.

Там, в прошлогодних камышах,
Она ручьи свои змеит,
Чтоб снег порушить не спеша,
Озвучив птицами зенит.

И вдруг природа оживет,
И все, чему дано дерзать,
И зазвенит и запоет,
Чтоб сокровенное сказать.

И он забудется, февраль,
Который тихо все взъярил,
Затем, чтоб сам весенний царь –
В беспечный март раскрепостил…

Плывешь…
И локтя полукруг,
Как некий праздный завсегдатай,
Все обнимает всех вокруг
Своею хваткою крылатой.

А может, это ты летишь,
А мир дремучий остановлен,
И всякий сердцем обескровлен,
Кого ты простодушно чтишь.