Владимир Мавродиев - Ночной ветер

Память вороша,
он под лунным мелом
у окна лежал
на кровати белой.

…Умер –
не исчез:
в тайну обратился.
На могильный крест
тем дождём
пролился…

Свет одинокий в окне
тайною немо карает.
В медленном этом огне
чья-то судьбина сгорает?

Ведь засвербела весна,
дом, как смогла, отдышала…
Что же окну не до сна?
жжёт, будто жёлтое жало.

Кто там, безвестный, за ним?
Мыкает серую долю?
Болен, нуждою гоним,
долгой придавлен бедою?

Но не разверзнется мне
это житейское море.
Свет в одиноком окне
всё не разрушится тьмою…

Ветры серой тревогой подули,
растолкав на ветвях вороньё.
И по бархату тихой петуньи
чуть скользнуло зимы лезвиё.

Заострились, осунулись астры,
оробев перед завтрашним днём.
Лишь бархотки пылают прекрасно
медно-жёлтым тягучим огнём.

Вот, головки кудлато откинув
на ограды шатучий костяк,
свет растерянный пьют георгины,
комья красок сжимая в горстях.

Цедит небо безмолвье свинцово.
Как старушка, угнулась трава…
На мелодию строчек Рубцова
здесь невольно ложатся слова.

И последним поклоном Поэта
в ожиданье холодной беды
на помине почившего лета
красотою рыдают цветы…

Обмёрзла вдруг в полях стерня
от холодка,
совсем простого…
Окрест ни звука, ни огня
в полоне чёрного простора.

И кажется, что никогда
душа не расцветёт, как ветка.
Что одинокая звезда
дрожит
последней каплей света…

Шумно в сердце, как от ветра…
Грусть-тоска скребёт-сечёт…
А тиха – лишь осень эта,
речкой милою течёт.
Вот и сядь на старой лавке,
кепочку на лоб надвинь.
Полегчало? Ну и ладно,
пей глазами даль и синь.
То-то золота в окрестье –
всё твоё и задарма.
С днём таким так мягко вместе,
за горой ещё зима.
А под тою под горою
в тёплом духе молока
важно движутся коровы,
тихие, как облака.
Вдруг махнёт пастух кому-то,
крикнет – эхо от реки…
Что же ты надел хомут-то
из унынья да тоски?
Иль отсохли руки-ноги?
Иль не крикнешь: «Ого-го-го!»?
Выдыхай-ка, брат, тревоги.
Пей покой, как молоко…

Огни лампадками горят.
Луна лежит на листьях сада.
А звёзды вправду говорят,
что их увидеть сердцем надо.

И тишь густая не спешит
возликовать росой лиловой.
Лишь в травах скошенных шуршит
тобой не найденное слово…

Проснусь так поздно – в девять.
Свершён ночи распад…
И что теперь поделать,
коль ты его проспал:
предзорья синь густую,
бессилье тяжких туч,
когда их тень литую
раскалывает луч.
Как ждал ты первый дождик!
Но он уж позади.
«Не спи, не спи, художник…»!
Будильник заводи…

Вот, «подсел» на пенсию…
Можно жить – «совой».
Царствие небесное
Книжке трудовой!
Фабрика офсетная…
«Ленинец» младой…
Школа неприметная…
Химзавод седой…
Армии сиянье! –
в лапушках пурги…
В Тихом окияне
мыл я сапоги!..
А потом – газетные,
гонные года.
Тоже неприметные
книжки иногда…
Вот издал уж дюжину.
Долю не корю:
говорят, что нужную
миссию творю.
Но, вздыхая, истиной
поделюсь я с вами:
лучше всех наизданных –
Книжка трудовая!..

Февраль
то трещит,
то клубится…
И время – на койке дремать
да ждать,
что сначала приснится,
а там и заявится
март.

Каким он придёт?
А не знаю.
Не знаю,
и вся недолга.
А знает сторонка лесная,
где скоро
осядут снега.

Где тихо
теплынь задымится
среди увлажнённых ветвей,
к которым в тоске
уж стремится
с чужбины лететь соловей…