Сергей Калашников: Тритон

Чешуеблещущий тритон,
дитя беспечной Амфитриты,
подкожной оторопью волн
мы с чуждой бездной перевиты.

Там нереид немолчный хор
и муз проворных хороводы
пронизывают до сих пор
двоякую твою природу.

А здесь, на хрупчатом песке,
мои пересыхают жабры.
И жилка вздулась на виске,
еще трепещущая – как бы.

Но, свой треножник волоча
по этим гибельным просторам,
со внутренним слезоточа –
щимся не разминуться морем.

И не перенырнуть никак
его до самой подноготной.
Но, чтобы ожил известняк,
и искры хватит водометной.

…А окна выходят в сарматскую ночь.
Не мстить же теперь неразумным хазарам
за мрак этот здешний, что не превозмочь
и с ног не свалить богатырским ударом;

за этот рассыпчатый хрупчатый наст,
за местное время, застывшее в башне;
за то, что залетный водила обдаст
растоптанной ржавою жижей вчерашней;

за реку, промерзшую с рыбой до дна,
за окаменевшую поступь подошвы,
за гулкую землю глухую: она
не помнит под снегом о собственном прошлом;

за воздух граненый – стаканом стоит,
наполнен прозрачною мглою до края;
за этот дремучий и стрельчатый вид
ветвей, сквозь которые, колко моргая,

татарские звезды раскосо язвят
и, крошевом мелким присыпав дорогу,
слезятся всю ночь по пути в каганат —
но все же тускнеют к утру понемногу.

Над нами гроздьями цветут
кромешных ангелов соцветья.
И если быть счастливым тут
нельзя – согласен умереть я.

Но даже обморочный рай
прилежной требует сноровки.
И потный мечется трамвай
от остановки к остановке.

Вот наливаются глаза
звезды, клонящей к суесловью,
не выплывающей из-за,
а рушащейся к изголовью.

Ее сосущие лучи
врастают в илистую лужу.
И отражения почти
что выбрались уже наружу.

А ты вошел в нее на треть
так безнадежно и подробно,
что ни за что не умереть —
кромешным ангелам подобно.

Здесь мелкого сна рубежи
блюдут безуспешно снадобья.
Квартира тиха, ни души.
Лишь в ванной глядят исподлобья

да с бритвой в руке – зеркала,
но лезвие лампочки жжется.
Глядишь – и вот-вот из угла
гость выйдет, по дому пройдется.

Пусть бродит… Подкожную ртуть
уже обезвредить не надо.
И если не стоит заснуть,
то с пачкой табачного яда.

Уменьши ее на одну
двадцатую собственной смерти,
а после – к чугунному дну
иль газовый пробовать вентиль.

А что остается жильцу
один на один с бечевою,
которой – к его-то лицу! —
не сделаться не бельевою?!

…и все казалось мне в ночи,
к которой руку не приложишь,
что близко двери и ключи —
и рад бы выйти, да не можешь;
что мог бы душу положить,
не обмотавшись полотенцем…
Но снова надо как-то жить,
еще раз никуда не деться…

Температурить и хандрить,
внушая честные уроки
каким-то отморозкам, быть
приветным, обивать пороги
контор, чтобы семью взаймы
не поимело государство:
квартплата выросла, а мы
поиздержались на лекарство.

Не то что в петлю – и с концом,
но как-то их сводить все гаже.
Еще раз мог бы стать отцом,
на чье вот счастье, кто подскажет?
И Волга рядом – с головой
бы в многоклеточные чащи.
Но только я пока живой
все реже, реже, чаще, чаще.

Все эти хожденья и шлепанье тряпок
в ночном коридоре в начале второго
за дверью. Ну, надо ж так было наляпать!
Не сосредоточиться, честное слово.