Сергей Калашников - Тритон

Но не горжусь семейным сходством
ни с матерью и ни с отцом.
Мы пробавляемся сиротством
меж тех, с кем ближе всех живем.

Прости, жена! Ты тоже мужа
все время просишь не о том.
Он – высыхающая лужа,
но догадаешься потом.

А всех жалчее детство сына.
Расти, беспечное дитя.
Я вас любил, урод, скотина,
ничем обидеть не хотя.

За стенкой плачут чьи-то дети,
свои – сопят себе в кровати.
Не потому ли, что на свете
ты всех, наверно, виноватей.
Нет, не несчастней, а – счастливей,
но вытерпеть умей и это.
Быть простодушней, говорливей
не слишком трудная примета.

Не потому ль, что этот город
засел в обугленных печенках,
что он продолговат и вспорот…
А эта ржавая речонка,
что даже не впадает в море,
волной волну переминая
и ни о чем с собою споря —
не протекает здесь иная…

Ведь поощряют жаркий опыт
крупнопанельные строенья.
Не потому ль, что праздных хлопот
милей стократ стихотворенье.
Не потому ли, что отсюда
рукой подать до Роттердама.
На шутку так похоже чудо,
и эта улица – на яму.

Вынашивай сердечный приступ
за куревом и хлебом с водкой —
такой же радостной и быстрой,
как стих, рожденный носоглоткой.
Не потому ли, что измена
себе и дару – невозможна
(неисчерпаемая тема,
но все же будем осторожны).

И в жизни нет таких трагедий,
которые не станут проще…
Вот Кушнер на велосипеде,
и жидкий скверик, дождик тощий…
Не потому ли, что не важно,
какой сегодня день, какая
погода ласково и влажно
листве свежайшей потакает…

…А вот обращения к раю и аду,
в стихах попадаясь то порознь, то вместе,
смущают меня, вызывают досаду.
И дело не в том, что в означенном месте
нам всем оказаться придется в итоге —
по собственной воле скорей,
чем невольно —
они не о жизни, они не о Боге,
а сами в себе и собою довольны —
зиянья, лакуны, пустоты, проколы,
которых не в силах заполнить живущий,
читающий, пишущий, их протоколы
послушно и точно как будто ведущий.

Вот стол. Окно. За ним – деревья
вросли в окученное небо.
И кажется, что сам теперь я
пророс – противиться нелепо —
в него, с самим собою споря
меж этих обморочных строчек.
И тонкой разницы меж горем
уже и счастьем среди прочих
трудов не вижу я, вслепую
перебирая то и это,
пока не требуют такую
жизнь беспричинную к ответу;
пока нездешняя всей кожей
прохлада чувствуется, что ли…
Стихами обернулась, боже!
А если так, не все равно ли
куда нам плыть ?!
Куда угодно!
В любую сторону, покуда
попутный ветер и свободно
слова подобраны для чуда!

Набеги облаков – на зрителя – из рамы.
Дорога ли, река – стремящиеся вдаль.
Картинка проросла из монохромной гаммы.
Расправленный ландшафт с ней справится
едва ль.

Истоптанный снежок. Лед – под ногою —
стоек.
И зренье уж давно дыхания ровней.
Как время убежать от собственных построек —
избавиться пейзаж стремится от людей.

Из комнаты пустой, бессонной и отвесной
уже рукой подать до сумрачной звезды.
Собаками в снегу подобраны следы.
Разверзнется вот-вот белесый рай словесный…

Отхватим зиму в старой куртке
среди пятиэтажных стен,
глотая кофе и окурки.
Еще не худо. Не совсем.

Не спи. Не спится. Сну покуда
не разжимай надежных век.
Там черная стоит остуда
на белой – скатерти – как снег.

Хрустит надкушенная ветка
морозцем, словно карамель.
В соседнем лестничная клетка
зияет доме, и котель–

ная трубит, трубит. Светает,
но как-то как бы изнутри.
И на бумагу облетают
уже снежинки: раз, два, три…

Из крана капает водица,
и тянет из оконных дыр.
И вот – нахохленная птица
сидит и перьями тр-тр.