Сергей Калашников - Тритон

Курить невозможно – балкон позавешан
какими-то тряпочками, лоскутками,
заставлен коробками. И перемешан
разреженный воздух с густыми парами

и стирки, и жарки. Орущие дети.
Стучанье ножа, громыханье посуды —
как будто другого найти в целом свете
они не могли себе места! Откуда

все это взялось?! А обида? а злоба?
Еще говорят, что иная основа
у жизни, другая как будто утроба…
Но кажется, что и она бестолкова.

О, это ночное брюзжанье и бденье…
Под лампою непроходимо темно.
И как разглядеть его – стихотворенье?
Меня самого уж найдет ли оно?

Никак не выводится нужное слово.
Безволен в жилище разлившийся мрак
кромешный. Так вот она – жизни основа!
Я выронил ручку. Найти ее как

в петлистом, скрипучем,
каменноугольном —
ни вспомнить подробно его, ни забыть
на добрую память —
мешке добровольном?!
И там обрывается почерка нить…

Куда там вяземский халат!
В своем протертом до проплешин
от ворота до самых пят
пальто; в похожей на скворечник

усадьбе десятиметровой,
где ежегодный твой доход
ничтожен столь, мелкорублевый,
концы с концами, что вот-вот

ты не сведешь; со всем семейством
угрюмым и полусвятым;
своим поддельным компанейством
за рюмкой и глотая дым, —

когда ты тащишься под вечер —
еще не мертв, уже не жив —
до дома, под язык вложив
таблетку, и сказать-то неча

на «как пройти?» и «сколько время?»
любому встречному в ответ —
– А закурить? – Ах, нет! – и в темя…
Халата тоже, кстати, нет.

…и тянешься к форточке воздух
лизнуть, и на гландах ангины
висят виноградные гроздья
да горечь целебной малины.

А ртутная скачет линейка,
и кажется, будто под домом
трамвайная узкоколейка
грохочет молочным бидоном.

Но Кто-то огромный и добрый
целует в горячие веки,
как будто вот-вот – и с утробой
простишься своею навеки.

В тот день, в который Йозеф К.
недораспробовал свой завтрак
и Пушкин выводил, что «ах, как
напрасна жизнь и далека»,

вам дверь откроет фройляйн Эльза,
чья плотоядная душа
распахнута почти донельзя —
но до чего как хороша!

А после в яме котлована,
второй сворачивая штоф,
твердить «убог мой дар» упрямо
поверх разросшихся голов.

И дальше в искреннюю темень
нетвердой поступью ступя,
вдруг воспоследовать за теми,
что заждались давно тебя.

На третий выкарабкиваюсь я,
и кажется, что тащишься гурьбою
с самим собой. И собственным дыха–
нием захлебываюсь я перед Тобою.

Стучит в ушах. Архангелов размах
мерещится цветными плавниками.
И падает куда-то в пах
и ухает почти в гортани – камень.

Теперь – куда? Осевшее нутро.
Смеркается. По-мартовски рассыпчат,
как черный снег, язык во рту. И то,
что я и есть, что из меня же вычтет

в халате белом человек – к стене —
тупым ланцетом – потно прислонилось —
и грубым швом заштопает – и не
пока еще оно остановилось.

Твой темперамент позволил Тебе сочетать
изобретательность и беспомощность
в личной жизни.
Ты требуешь силы и ловкости —
я возвращаю стыд.
Твои заповеди – уроки хороших манер
за столом в гостях. Ведь кто-то буквально
их понял и больше не ест свинину —
руками.
Или Твоя телесность: она везде,
а я как маленький мальчик Кафка.
Помнишь, как я скулил?
Но Ты научил словам —
не помню, какое же было первым.
Потом Ты медленно устранился.
Я слышал, что у Тебя неврозы, а сердце —
гласит скороговорка – нужно беречь.
Ты больше не куришь, но, согласись,
без дыма
нет и огня. Ты больше не пьешь вина,
но я знаю, где спиваются за Твое здоровье.
Что, разумеется, не упрек, а – факт.
Ты постарел, путаешь дело и человека:
дело сбивает с толку, человек раздражает слух.
От Тебя теперь часто слышно:
«Поступай как знаешь, ты —
совершеннолетний».
Мы обоюдно беспомощны – Ты и я.
Стало быть, по образу и подобию… Видишь,
я не очень хороший, но все-таки честный сын.
Да и Ты, согласись, сохраняешь
мне жизнь (лишая
ее тем самым смысла), хотя
мог бы стать отчимом или тестем.
И поэтому, чем старше я становлюсь,
тем больше занимаюсь самооплакиванием,
заботами о самом себе.
Зачем Тебе мое сочувствие или помощь?
Или, скажем, признательность? Все это
слишком шумно, немножко нелепо, похоже
на эсперанто – а я стесняюсь Тебя тревожить
суетным чувством счастья.
В детстве я хотел быть похож на Тебя,
но восхищаться Тобою мне помешала —
робость.
Как и мне, Тебе свойственна необязательность:
Ты везде и нигде, и пастух и стадо,
дождь в аквариуме, ветер в осеннем поле.
Но иногда я поглядываю наверх, в то
место, где предполагаю Твое присутствие —
и, поверь, без корыстного интереса: просто
чтобы встретиться, что ли, взглядом —
преданным, как у собаки. Но теперь
Тебя чаще встретишь в газете (раздел
рекламы); размер дивидендов
и котировки акций,
сотрудничество на выгодных условиях —
все это
не предприимчивость, а девальвация. Но,
в отличие от меня, для Тебя
не имеющая убийственных последствий.
Ты по-современному беззаботен.
Я же – нет. Я, можно сказать, женат.
И удачно. И даже готов к отцовству.
Хожу на рынок и не смущаюсь кухни,
учусь не жалеть себя, хотя пока
это похоже на самоутверждение
за чужой счет.
Теперь я все больше кругом виноват,
даже с глазу на глаз – и я стал избегать
всего, что хотя бы отдаленно
напоминает мне о Тебе, стал уклонистом.
И если стишки – пускай и ложный,
но выход,
то я убит при попытке к бегству.
Наконец, это мое письмо
для Тебя лишнее беспокойство.
Но только здесь Ты и сохранился.
Надеюсь, что
чистописание тоже включают в счет.
Итак, за Твое – все еще хоть куда! —
здоровье. Думаю, скоро увидимся. Без
обратного адреса. Главпочтамт.
До востребования.