Сергей Калашников - Тритон

…A в парке городском напрасно
деревья стригли наголо.
Я жил тогда – и ежечасно
стихотворение могло
вспорхнуть на ветку.
Как ни странно,
там до сих пор в густой тиши
всплывает шелест беспрестанно
листвы взволнованной.
Шурши!

Вот и осень – очиним перья.
Влажным скрипом проворно дыша,
узнаю о себе теперь я
все, что знала допреж душа,

отчего заходилась в кашле
летом потным ее листва.
Но уже не припомню даже
с нею я своего родства,

не узнаю. Купаться не в чем
взгляду, брошенному в окно.
И от веточек тонких резче
он становится. Глубже дно

тонкокожее лужиц блеклых.
С водопоя бредут стада
волокнистые, и на стеклах
проступает с утра вода.

А из сизой небритой тучи,
закрывающей пол-лица,
смотрит первой звездой мигучей
твой Лелеятель – несть конца.

И, запутавшись в путах ветвей,
дышит осень уже снегопадом.
Облака, опрокинувшись в ней,
пахнут будто бы самосадом.

А словам в прошлогодний пора
перегной, отделяясь от тела.
Превращается почва, сыра,
так в себя самое то и дело.

И листва, вспоминая о ней,
отправляется в лужи топиться —
потому что чем ночи длинней,
тем от них ничего не добиться.

Потому что чем глубже был вдох,
отстоявшийся в горькой гортани,
тем отчетливей выдох и Бог —
и Его очертанья в тумане.

Набухшая пятится осень
в полуоблетевший словарь,
который прекрасен, несносен
и нежен, пока не январь.

Прилежно в иные пределы
она истощенную нить
все тянет. И нечего делать,
и до смерти хочется жить.

И кажется: острый и скользкий
в гортани набившийся дым
и слаще, и горче «Посольской»,
доставшейся тем вон троим.

И мнится, что ржавые флаги
развесили вместе и врозь.
И воздух, прилипший к бумаге,
пронизан дождями насквозь.

Все правильно, все поправимо.
И жизнь, как и те облака,
беспечно проносится мимо
и невыносимо легка.

Почти ноябрь. Листва еще нет-нет,
но кое-где не обратилась в почку.
Лежит, раскрыта, книга-пистолет
и карандаш, похожий на заточку.

Который день в разорванном окне
цветет герань бессмысленно и тупо.
А во дворе два молодца: оне
несут пенал из бархата для трупа.

Короткий день. В подъезде полумрак
в четыре вечера. А вылезешь в аптеку:
то белым хлебом угостишь собак,
то сигаретой – просто человека.

То улыбнешься как бы невзначай
своей студентке возле магазина.
А ближе к ночи – водка или чай,
чтоб не уснуть, когда над нами – мимо —

над головой, бесцветно шелестя,
речные птицы машут плавниками,
куда-то к югу плавно уходя —
в иную жизнь, покинутую нами.

Куст высох – мертвому, припарка
зачем ему слепого солнца?
И на углу скупого парка
топорщится он под балконцем
моим, куда я на минуту
и вышел покурить всего лишь.
Стоит раскинувшись, как будто
подозревает: не уволишь
его, не пересадишь даже
куда-нибудь. Зачем? откуда? —
едва живой, а все туда же! —
в нем эта прелесть, это чудо?!

Не-лист-не-бабочка моргает
внутри пустот его упружных,
и тщетно ветер помогает
ей, тощей, выбраться наружу.
Глядит как будто бы моими
на самою себя очами!
О, как же помыслы все мнимы!
когда случайно повстречаем
взгляд этот пристальный, что в ветках,
в упор мигая, копошится.
Душа живет в таких же редких
ветвях – и выпорхнуть боится.

Мой кухонной утвари дом
и комнаты честного хлама!
Уж мебель – сдвигая с трудом —
ни в сказке сказать, ни пером —
и та непременно упряма.

Трехстворчатой мути окно.
И лаковый облик толстянки
не полит дня три, и давно
вода пересохла в жестянке

кошачьей (пройдоха, попьет
из раковины на кухне).
Не то что упадок, но вот —
вот, кажется, все это рухнет.