Виктор Ростокин - Ожидаемое забвение

Старость дается для чудачеств и беспечности,
Для целого ряда ошибок безвинных, смешных,
Чтоб ты со счастливой улыбкой отправился
в Вечность
И в долгом пути не встречал бы подъемов крутых.
Играй. Спотыкайся. От восторга мальчишкой,
Как лошадь, стегай лопухи хворостиной, кричи!
Головой покачает понятливо в небе Пречистая
И дланью взмахнет – воссияют высоко лучи.
Ибо в жизни прошедшей ты пленником
был суесловья
И кормильцем. Но после отвергли тебя!
И ты шел, помечая дороженьку
собственной кровью,
Не виня никого за тяжелую долю, никого не губя.
И дошел, и до дней убывающих дожил,
Света белого край. Там гроза или поле горит?
Ляг на землю, старик, ты в пути ломовом
обезножил,
Вон звезда занялась, на тебя так приветно глядит.

Такой уж этот возраст – старость:
То возле булочной вздремнешь,
И кто-то явит к тебе жалость —
Подаст копейку, ты возьмешь.

То вдруг озоровать потянет,
Пристанешь к барышне репьем
И назовешь ее ты Таней,
Пройдетесь пять шагов вдвоем.

Иль учудишь еще смешнее,
Прилюдно (воцарится тишь),
Задравши ноги попрямее,
На голове ты постоишь.

И вот намаявшись изрядно,
До дома еле добредешь,
А бабка спросит: «Че ж так рано?»
Ты сбрешешь: «Дак начался дождь».

По кустам шныряют бомжи,
Ищут прошлогодний снег.
А в кустах зарыта бомба —
Злой «подарочек» для всех!

А старуха-мать в окошко
Все глядит, глядит, глядит.
Не идет родимый Прошка —
Где-то под кустом сидит.

Прошка был когда-то крошка,
Била ложкой, чтоб умнел,
Увела иная стежка,
Сам, как видно, так хотел.

Сам не сам… А нету рядом,
Нет кормильца. Плачет мать,
Что ее сынок-отрада
По людским наветам – тать!

Для нее же он поныне
Всех родимей. Ой-ой-ой!
Вон окошко вянет, стынет,
Замутилось бахромой

Снежной… Бабушка вздохнула,
Сердце сжал внезапный страх,
Бомба в этот миг рванула
Там, где сын сидел в кустах!

Если это не со мной,
A с каким-нибудь соседом…
Я веду его домой,
Утешаю: «Ты не сетуй!
Отоспишься – голова
Одуванчиком воздушным
Станет…» Знаю сам, слова
Исцелить не смогут душу.
Он проснется… будто он
Хочет выбраться из ада,
А вокруг содом и звон,
Взрывы бешеных снарядов.
Будет он взывать: «Жена,
Протяни свою мне руку!»
Не жена, а сатана
Будет длить его докуку
До горячки, что белей
Наркотической мучицы.
Хохот, возгласы: «Налей
Напоследок… не водицы!»
И к купели смоляной
Пусть идет за чертом следом!
…Если это не со мной,
А с каким-нибудь соседом.

Ни зубов, ни волос, ни потенции,
Белый свет, как разбитый кувшин.
Враз состарилась интеллигенция
Без борений, предвзятых причин.

Корифеи, почетные «зубры»,
Гордость рухнувшей прахом страны.
И размножилась подлая грубость,
Обожравшись лихой белены.

И полезла, поперла нахрапом
Во все сферы житейской среды.
И беспомощно ангел заплакал —
Выси к Господу стали круты.

Затихают деревня и город,
Между ними сорняк и тоска.
Воет зверь, не жалеючи горла.
Повисает провально строка.

От царя осталась церковь —
Отражение души,
Сохранилась, уцелела
В сельской сумрачной тиши.

Поместил царя я в рамку,
Сам я выстругал ее
На поляне утром ранним,
В росяное забытье.

И не стал я рамку красить,
Пусть березкой пахнет век,
И на мир взирает с лаской
Мудрый русский человек.

Ты говоришь: «Просторы… даль…»
До слез умильных.
Я говорю: «Тебя мне жаль,
Ты – пленник сильных,
Во власти стольного Кремля
И под прицелом!
Та запредельная земля
В тумане белом.
Она, как призрак, как кино,
Гляди вздыхая,
Не станет ближе все равно,
Она чужая!
Попробуй сунуться – она
Вон еще дальше!
«Моя страна… твоя страна…»
По глотку фальши!
Сколь захотят, дадут пожить
Безмолвно, строго.
Вольны и пулей уложить
Прям у порога.
Не дергайся! Утри слезу,
Не тот, брат, случай!
Сиди и ковыряй в носу.
Так будет лучше».