Виктор Брюховецкий - Белый лебедь

И чувствуем, и принимаем,
И познаем, и познаем,
И вдруг однажды понимаем,
Что как-то странно мы живем:
Душою – там, делами – здесь…

Что делать, так оно и есть.

Как в эту жизнь сумел я невзначай
Попасть и задержаться в ней надолго?
Шумел Алей.
Потом плескалась Волга.
И вот теперь, заваривая чай
Близ Ладоги, я думаю о том,
Что мне ответа не найти, пожалуй,
Еще немного – и погодой шалой
Меня смахнет, и скрученным листом
Стекая по стволу большого древа,
В последний раз вдохну я чернозем,
И разгляжу, как солнце в небе слева
Плывет направо желтым карасем,
Бьет плавниками, воздуха рябит,
И чувствует, как по нему тоскует
Моя душа,
И как она скорбит
От пониманья, что не существует.

Куплю кота на черном рынке,
Куплю двуспальную кровать,
И стану я ему у крынки
По вечерам стихи читать.

Он будет очень умный кот.
Он эти строчки незаметно
Под молочко и посвист ветра
На свой язык переведет.

Снега сойдут, прольются ливни,
Мы будем с ним супы варить,
И он под запахи и рифмы
Начнет однажды говорить.

И вот тогда мы ночью встанем,
И в добрый час в лесу ночном
Отыщем дуб и цепь натянем,
И сказку новую начнем.

Лунный дождь течет сквозь крышу,
Капает на край стола.
Я строку еще не слышу,
А строка уже пришла.

За окном не скрипнул гравий,
Не учуял пес про то.
Кто ее ко мне направил?
Полагаю – знаю, кто.

Он и сам вослед явился,
Вроде, плоть, а – не видать.
Мотыльком оборотился,
Над свечою стал летать.

Близ огня кружит и вьется,
Сбоку, снизу, так и сяк…
Думает – не обожжется.
Обожжется.
Еще как…

А строка совсем простая,
Напишу и полюблю,
И, в губах ее катая,
Губы до крови спалю.

Гроза случится позже. К вечеру.
Вот только зашуршит стреха,
Как гром послышится, но речь его
Невнятна будет и глуха.
И всё затихнет в ожидании,
И станут улицы пусты,
И в тайной точке мироздания
Родятся помыслы – чисты,
И сокровенны, как наитие,
Как свет, чья истина – светить!
И это тайное событие
Поэт не должен пропустить.

И он глядит, глядит во мрак…

Кто б знал, мучительно-то как.

Засну, как провалюсь в кювет.
В мозгах горчит.
Что мне на это скажет Фрейд?
А Фрейд молчит.

А Фрейд ушел давным-давно.
Размылся след.
Он там, где сыро и темно,
И звука нет.

Один живет, печален, тих,
Мол, все фигня…
Ну, что ему до снов моих
И до меня?

И мне до этого нет дел,
Не гож ли – гож?..
Всему на свете есть предел,
И срокам тож.

Всему на свете свой черед.
Из года в год
Один придет, другой уйдет,
А жизнь идет.

Вот и моя во мне течет,
Звенит, журчит,
Пока не предъявляет счет,
И не горчит.

Но, если отправляет спать,
То всё равно,
Укладывает не в кровать —
В кювет. На дно.

Сплю и снится Ванька Жуков.
Оборванец, нищий, бомж…
Нет, не Ванька…
Но на внука
Очень здорово похож.

Белобрысый, тощий, уши,
Лямка, цыпки на руках…
Ходит, стукает баклуши.
А повсюду лужи, лужи
И рекламы на домах.

Он слоняется без дела
Вкривь и вкось, туда-сюда.
Неприкаянное тело,
Окаянная беда.

Я спросить его пытаюсь.
Понимая – это сон,
Подойду и просыпаюсь,
Засыпаю – снова он…

На Фонтанке возле лестниц,
У Московских у Ворот…
И вот так который месяц,
И вот так который год.

Может, он деревней бредит,
Мол, в деревне хлеб и свет!..
Напишу, пускай приедет,
Здесь хотя бы грязи нет.

Здесь, у нас, житье! А как же…
Здесь порядки еще те!
Здесь скотину держат даже
И в тепле, и в чистоте.

Всё путем, не понарошку…
Как доехать – научу:
Помнят все тропу-дорожку
К Константин Макарычу.

Да и им не позабыта
В деревенской стороне
Хата дедова, корыто,
Ржавый бредень на плетне.