Михаил Меклер - Судьба в точке пространства

Часто у скрытых дарований
нет поклонников из прохожих,
много людей без внимания,
считает дурное хорошим.
Это есть повседневное зло,
как избавиться от такой беды?
Сомневаюсь, чтобы нам повезло,
изгнать из сознания эти плоды.
Есть единственное средство на земле,
но оно практически абсурдно,
надо, чтобы глупцы стали умными везде,
наверно этого никогда не будет.
Они не знают цены вещей.
Судит их глаз, а не ум.
Они ничтожное хвалят вообще,
не имея понятия, наобум.
Славь других, себя уронишь,
дашь другому жить на свете,
так себя со света сгонишь,
для чего рожден я на планете?
Чести и славе поклоняться,
вы это не хотите признавать,
желая чем-нибудь казаться,
охотно готовы меня отрицать.
Едва ли ревность сейчас важнее,
болезней, снов и мыслей строк,
не позволяю изменять себе я,
свобода праздника, грехам урок!
Не надо думать ни о чём
и в одиночестве тоску гонять,
улики обжигать свечой,
чтоб преданность свою предать.
Мы так недолго были вместе,
годам подвесив ярлыки,
что дети подрасти успели,
и не сносились каблуки.
Мы не успели насладиться,
той жизнью в роскоши кино,
что вот уже пора проститься,
быть рядом, просто не дано.
Мы лишь успели обнажиться,
но не уснуть во сне в объятиях,
твое желание ухитриться,
стать в одиночестве богатой,
как ураганный шквал стихии
с корнями вывернул любовь,
нам не дождаться той миссии,
когда мы вместе будем вновь.
Да, я, видавший жизнь поэт,
не раз испытывал свою судьбу,
пишу о сходстве наших бед.
Все будем одинаковы в гробу.
Пусть мы при жизни разноликие,
фантазия основа есть для сплетней,
но факт наличия улики,
в любви этап совсем последний.
Зло уступает место для добра,
уже неважно, что чувствую внутри,
жизнь продолжается, она мудра,
а сердце свободно для поиска любви.
Кнутом судьбы себя безжалостно веду,
на свалку лет прокисших дат,
не будет места мне в Аду,
ищу тропу в небесный сад.

Глотаю голод в пустоте,
кромешной ночью,
журчит желудок в темноте,
так, между прочим.
Я рад бы муку утолить,
но лишь словами,
судьбу безмерно потопить,
на век, слезами.
Ирония из ненависти рвется,
в стихи заходит,
надежда с иронией сживется,
все происходит.
Мой образ на призрака похож,
живой иль мертвый,
а существую словно бомж,
во всем голодный.
Проходят дни раздробленной судьбы.
Уже не ставлю в календарь отметки,
я втерся постепенно в уровень толпы,
мне ветер шепчет что-то по-немецки.
Весна кругом взирает на себя,
приятно наблюдать за этим глазу,
вот место, где забила кол судьба,
я здесь прижился как-то сразу.
Мой призрак оторвался от натуры
и улетел в другой пейзаж листвы,
туда, где нет готической структуры,
а есть душа, в которой только ты.
Здесь, в центре старого света,
на плоской земле, холмы, лощины,
она коротка до горного хребта,
горы рассекают её, как морщины.
Ночи беспокоят вереницей в ряд,
мыслями о жизни и смерти,
где-то рядом рай, ангелы говорят,
но ближе ад, мне вторят черти.
Только мысли о себе и семье,
перед сном звучат колыбельной,
как прижиться в чужой стране,
где нет наций и нет губерний.
Усну, спокойно в этой тиши.
Все спуталось на разных широтах,
а утром мысли свои запишу,
выживая в иммигрантских заботах.
Устами излагаю грусть,
дал Бог словами,
когда на родину вернусь,
я буду с вами.
На срок предвиденный увяз,
в земле Баварской,
но точно не в последний раз,
адепт скитается.
Простите все, кто мне знаком,
без сцен стенаний,
язык родной – мой отчий дом,
в моих признаниях.

Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.
Политик отличается от читателя
не принадлежностью к среде обывателя,
высоким мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всем читатель
выглядит, как одинокий журавль
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.
Для него книга – необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.
Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас гуманнее, когда мозг говорит.
Грамматикой и языком – вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать портрет на лоне природы, которая свита.
Мы движемся дорогой фантазии, в своей эклоге,
выстроенной из шагов, разместившихся в слоге.
Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы, их формы суть воображения самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушия.
Мы, пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты, уплывающие за горизонт лебеди.
Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть невидимая преграда.
Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.
Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем творим.
«To make» заменяет «to create».
Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений редкая случайность, понимающая истину.
Гений есть от Бога, точно, Воистину!
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.
Мы стихи сочиняем ради любви,
и чтобы наследить после себя- OUI.
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт – средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.
Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель – это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, – и есть поэт.