Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 1

На столике у нее милый беспорядок: раскрытая косметичка с обыкновенной, не фирменной, помадой, бутылка из-под молока с полевыми цветами, в целлофановом мешке – печенье, тут же граненый стакан-пепельница, забитый доверху фантиками и окурками.

«Сильна ты курить-то».

«Да ты че…»

Жаль, что кофе не горячий… Но титан топить лень. Оттого и мешаем подолгу ложечкой, растворяя походный сахар – нам и спешить-то, собственно, некуда.

И вообще, смешно: поезд, а никуда не едет, словно стоим где-то в забытом богом тупике, слушаем, как каркают вороны вдоль линии. Не спится им…

«Что, Вовка пьяный?»

«Как тебе сказать… Это его обычное состояние».

«Красавчик», – подытоживает она.

Я осторожно кладу ей руку на плечо и подсаживаюсь ближе.

«Это ничего, что вот так?» – она, прищурившись, смотрит мне в глаза.

«Ничего».

И я целую, но чувствую холод губ; и мне кажется, что я не к месту в ее жизни; так, просто: случайный, но очень хороший знакомый. Я все чувствую, черт возьми, но оторваться не могу, не могу освободиться от пьянящего аромата ее губ, от страстной жажды владеть ею всей.

Точно так же, как владеть словом, что мне дано; владеть строфами и рифмой, владеть образом и чувством, владеть каждой запятой и любым пробелом. Я хочу видеть ее своей поэзией…

Но когда уже ничего не нужно, поцелуй прерывается, губы улавливают прохладу ночи; и вот уже пристально разглядываешь кривой гвоздь в стене, мятые складки солнечника; начинаешь вертеть в руках спичечный коробок.

Да, именно: коробок спичек…

Хорошее название для рассказа.

Она достает «цивильные» сигареты – это те, которые с фильтром; протягивает мне, но я отказываюсь, предпочитая свою дешевую «Астру», которая и крепче и забористей. Медленно зажигаю спичку, и вот уже по купе раздается звук сизого дыма, и он начинает медленно скользить к открытому окну, потом, как бы раздумывая, выплывает в ночное небо…

Ташка-Наташка…

Я ей что-то рассказываю про Артюра Рембо; о том, что он написал свое последнее стихотворение в девятнадцать лет, и считается выдающимся поэтом Франции. Или рассказываю об Иннокентии Анненском, и о том, как, стоя на Царскосельском вокзале на самом перроне, он вдруг упал – остановилось сердце…

Потом что-то читаю ей из «своего». Наташка благодарит меня за подаренное стихотворение. Это – ее стихотворение…

Сидеть в купе не охота, и мы идем в тамбур; рабочая дверь заскрипела, и в вагон ворвалась ночь… И я чувствую, как мой голос растворяется в ней, и не пытаюсь его удержать. Зачем говорить?

Я прижимаю Натку к себе. Она отталкивается и одновременно притягивается, словно в ней – два полюса магнита; и я даже начинаю подумывать о том, что она…

Я тихо шепчу ей – Натка…

…Люди всегда неистово ищут счастье – оно кажется им чем-то огромным, таинственным, но идеальным… оно кажется им недосягаемым, а потому никто не может сказать, что же оно есть из себя на самом деле.

И я не могу сказать; но мне все явственней кажется, что оно не больше маленькой серой пуговички на рубашке, не больше тайного движения ладони, – вот поэтому мы его просто не замечаем.

«Чин-но», – говорю. – «Сегодня ночь такая чин-ная»…

Наташка улыбается. Она всегда улыбается, словно в ней море тепла и доброты…

«Расскажи мне о чем-нибудь…»

И я начинаю рассказывать о Розанове и цитировать «Опавшие листья».

Ее подружка, глупенькая и добродушная Элька, уже спит и видит десятый сон. Она всему верит и восхищается всему… А я уже многому даже не удивляюсь…

…Но вот машинист спустил тормоз, и светофор уже замигал желтым. Я стою на перроне и курю.

«Заходи, сейчас поедем»

Да, конечно.

Через минуту весь мир снова сдвинется с места.

И мы снова будет пытаться уловить очертания этого мира, глядя в окно; и будет едва гореть ночник; и я пожелаю Натке спокойной ночи, и поцелую ее…

И все начнется самого начала…