Поезд тем временем миновал длинный мост и совершенно неожиданно въехал в тоннель – яркий солнечный свет сменился непроглядной темнотой; вагон взвизгнул и все задвигалось: и сиденья, и двери, и линолеум в проходе, и пустые бутылки, оставленные нерадивыми пассажирами, фантики, вчерашние газеты; из тамбура сквозняком занесло окурки и плевки, битое стекло подпрыгивало до потолка… Вдруг кто-то сильно ударил господина Остермана по голове – искры посыпались из глаз, и бывший царский советник, едва удержавшись на ногах, которые неожиданно стали ватными, взмолился. Он все время вопрошал: «За что? Что я вам сделал плохого?» – но все просто кричали в ответ каждый свое, а господин Паркинсон пытался откусить ему ухо, пришептывая при этом, что все происходит само собой, исторически-закономерно, просто так наконец! И он, бывший приятель Шри Шримада, написавшего книжку «Бхагаватгита», господин Паркинсон, не имеет никакого отношения к происходящему и не несет ровным счетом никакой ответственности за судьбу бедного и несчастного господина Остермана.
Бывшего царского советника толкали и тыкали, кто-то даже вылил бутылку кефира ему на голову; с него сорвали чепчик и оторвали рукав пиджака; та самая дамочка, которую он часто встречал на приемах у знакомого генерал-губернатора, больно царапала ему шею, а некий невропатолог, судя по всему папаша его первой любви, со всей силы бил ему палкой по коленям. Господин Остерман в бессилии закрыл глаза.
Когда все стихло, а поезд наконец выбрался из тоннеля, пассажиры переглянулись между собою и облегченно вздохнули и принялись снова смотреть в окошко. В этом пустом вагоне не переглядывался, не смотрел в окошко и не вздыхал облегченно только один господин Остерман – из его рта текла густая черная кровь.
И это, пожалуй, было единственным, что существовало на самом деле…
декабрь, 1991
«Но все с того, что нам не стало легче…»
Но все с того, что нам не стало легче,
Едва мы превратились в акварели;
И вот теперь в пустой и дикий вечер,
Мы вспоминаем первые метели,
Когда графичность лип в соседстве с вьюгой
Хранить пыталась линии и тени…
Оставим дым неузнанных мгновений!..
Еще нам долго двигаться по кругу…
1991
Как причудлива ночь и полна акварели…
Видишь, бабочки снова на свет прилетели.
Им стучаться в окошко – одна ли отрада?
Ты мне шепчешь: не надо, не надо, не надо.
Как загадочны звуки и сладостно пенье…
Этот воздух беспечно отравлен сиренью,
И я чувствую вкус и величие яда…
Ты мне шепчешь: не надо, не надо, не надо…
Как мне хочется быть сумасшедшим и пьяным!
Только капли скользят по бумаге стеклянной,
Оставляя на ней очертания сада…
Ты мне шепчешь: не надо, не надо, не надо…
1991
«А за окном совсем не те пространства…»
А за окном совсем не те пространства,
Что открывают дивные созвездья…
А просто ночь от суетного пьянства
Перегорела лампочкой подъездной.
И снежный дым, что по-апрельски мутен,
Уже давно никем не замечаем,
И я тужу, уткнувшись в чашку с чаем,
Что, как и он, увы, сиюминутен…
1991
«Когда б не видеть ни дорог, ни станций…»
Когда б не видеть ни дорог, ни станций,
Когда б не мучить ржавые подножки,
О друг мой, не мечтай о постоянстве!
Смотри, как свет луны стучит в окошко,
Как хаотичны рощи и ложбины —
Уж различимы – значит, скоро утро.
О друг мой, это – бледные причины
Того, что промелькнет сиюминутно…
И вот уж жизнь прекрасна и легка,
Исключены и верность, и измена.
Как бабочка ночная с потолка
Перелетает, сонная, на стену,
Так каждый час, пока не гаснет свет,
Так каждый миг, пока окно открыто.
За ним еще звенит вокзальный бред,
Еще огни просеяны сквозь сито.
Как хорошо, что нет причин бежать
К кому-то иль, напротив, от кого-то.
За бабочкой лениво наблюдать
И не тревожить прежние заботы.
В опустошенье некого винить
За сизый дым дешевой сигареты.
Со скуки, чтобы бабочку убить,
Рука сжимает старую газету.
1991
Какая тайная луна
Лучи бросает на подмостки,
И мир становится неброским
С той стороны окна.
Читать дальше