Александр Сытин - Избранное

Хозяйским обойдённые вниманьем,
сутулясь, чахнут яблони в саду…
Начало ли, конец повествованью?
Но я и там ответа не найду,
где, раненые памятью о лете,
ещё держа глазами васильки,
накормлены, при тёплом туалете
тоскуют о деревне старики…

Заботу о ней
проявляют.
Укрыли в асфальт провода.
Из шланга её поливают –
журчит по асфальту вода.

Под стволик, асфальтом зажатый,
кладут удобренье: расти!
Есть шефы – из школы девятой.
В чести у них липа. В чести.
В достатке и солнца, и влаги…
И, сил животворных полна,
цветы, как победные флаги,
в июле раскрыла она…

Но только… Не будет похожих.
Асфальт неподатлив и груб.
Слетают под боты прохожих
созревшие шарики. Хруп!
И листья слетают урочно
на мокрые чьи-то следы…

И запах забылся цветочный.
И смыло с асфальта плоды.

И словно какая-то малость
ушла из её красоты.
И словно в ней что-то сломалось.
Весна. Но унылы листы.

И снова цветения время.
Но что ей цветы без числа,
коль некуда сбрасывать семя,
чтоб новая жизнь проросла!..

Её к земле тянули яблоки.
Струились трещинки ствола.
И вот с колен подняться на ноги
она однажды не смогла.

Но снова цвет держала бережно,
как бы приподнятая им.
И вновь цветка не стало белого.
А стал он шалом наливным.

И вился аромат над кроною.
Не замечал случайный взгляд
ствола уродливого, чёрного.
А видел: яблоки висят.

Сгибалась медленно до осени.
Как снегирей пылала стая…

Пока не вызрели – не сбросила.
А после рухнула – пустая…

При самой удаче великой
(Не вспыхнет большая война.
Спасусь от болезни столикой.
Не тронут огонь и шпана.
Удастся сберечься от зелья.
Меня не завалит безделье.
Не высушит зависть. Иначе –
минует любая напасть)…
При самой великой удаче
мне в эти года
не попасть.

Зачем же я взглядом тревожным
опять и опять загляну
в тот край, для меня невозможный,
в запретную эту страну?
Враждуют ли там? Перестали?
Как нервничают города?
И чист ли там воздух?
Чиста ли?
Жива ли речная вода?
Слышна ли там песня удода?
Не вымерли
кобра и волк?
Зачем мне такая забота?
Ведь я же
навеки умолк.
Давно погрузился в потёмки…
Но острые щупальца глаз,
ещё не родившихся, странных
(потом они будут – потомки)
тревожат из далей туманных:
«Ты помнишь,
ты помнишь о нас?»..

А в мире тайн всё меньше.
Разве диво?
Теперь так модно открывать секрет!
Покровы с тайн срываются ретиво.
Чему вы удивляетесь? Их нет!
Их нет, чудес!
А в цирке – просто фокус.
А книжку эту написали ТАК.
А ТАК кино рождалось.
Очень просто!
Как страшно всё!
Как всё тоскливо просто.
Ведь верил в чудо маленький чудак!

А сердце-то – одни желудки эти…
Душа? Да просто выдумал поэт!
Всё просто!
Просто происходят – дети!..

Вот-вот…
А тайны кончатся на свете –
какой тоскою выстудится свет!..

Не довелось – во главе парада.
Работал, где скажут, что дадут.
Но вот и ему досталась награда –
медаль за доблестный труд.

Вот в полдень в цехе народ и собрали
по случаю по сему.
И поздравляли, и руку жали.
И хлопали. Как не ему.
Он плохо видел, неважно слышал.
Стоял в голове гул.
Потея, он к микрофону вышел –
как будто с обрыва шагнул.
Толпа столикая в дрожь бросала.
Горло сковал испуг.
Но что-то, горевшее в полнакала,
вспыхнуло в нём вдруг.
– Товарищи, я говорить не умею.
И в хоре я не пою.
Я две вот этих руки имею.
И голову, значит, свою.
Спасибо, страна мой труд разглядела.
Большое значенье – медали.
Но если руки скулят без дела –
на кой, извиняюсь, дали?..
Нет, говорят, сырья на детали.
Мы все невиновны вместе.
Тебе же двести нарисовали?
Ну да… Только я не про двести.
А если и ТАМ так медали дают?
Показывать не устали.
Ведь сколько металлу! И льют, и льют!
Ведь каженный день медали!..

Конфуз получился. Задумался зал.
Замглавного вывел из спячки.
– Пал Палыч скромен, – с улыбкой сказал. –
И чист, фигурально, как мальчик.

Похлопали. Руку пожали. Сошло.
Качало его – как «под мухой».