Александр Сытин - Избранное

Мы – все! – без ВЕРЫ можем ли?
Мы ею жизнь проверили.
Судьба как ни куражилась –
а были спасены.
Когда в себя мы ВЕРИЛИ.
Когда в победу ВЕРИЛИ.
И в святость дела нашего.
И дружбы.
И жены.

Я рад,
что тайны держатся.
Что вера неубитая
и дух, и тело бренное
стремит и вдаль, и ввысь.
Покуда живы таинства –
обещаны открытия.
Покуда ВЕРА светится –
неистребима ЖИЗНЬ!

Улыбкой и взглядом касалась.
Стремилась во всём угодить.
Себя не жалея, бросалась
от всякой беды оградить.

Всё лучшее – сыну, невольно
желанья в себе укротив.
Дрожала, когда ему больно,
стократную боль ощутив.

Её неуёмной тревогой
его настигало в пути.
И даже опасной дорогой
Ему удавалось пройти..

Как будто она управляла
и взглядом, и взмахом руки.
Как будто она направляла
родные сыновьи шаги.
С дорогой сыновьей и делом
держала незримую связь…
А сердце в тревоге – болело,
от болей
слабей становясь.

Когда ж оно вовсе устало,
покой обрело навсегда –
тревоги за сына
не стало…
Тогда с ним
случилась беда…

Кто ждёт с такой неистовой надеждой,
как сына ждут родители, хотя
давно ль они сознание теряли
над горсткой свежевспененной земли?
Но это было, видимо, во сне.
Жестокий сон. Приснится же такое!..

Вот-вот его послышатся шаги.
Чу! Вроде дверью стукнули внизу.
Шаги…
Но больно тихие.
Он громче.
Стремительней!
Летит, как паровоз.
А вот уж точно он! Его походка…
Нет, не дошли.
Чужие…

Замерев,
дыханье затаив, полуживые,
все обмирая, ждут и ждут.
Всё ждут…

Они не видели войны
и смутно знали по рассказам.
И плохо слушались они
надоедающих наказов
«Не лезь!».
«Не трогай!»,
«Не кидай!».
Хотя, случалось, были биты…

За старой мельницей вода
ржавела в я ямах ядовито.
В грязи застрявшая свеча
на дне мерцала желтовато.
И мальчик, радостно крича,
её достал: «Моя граната!».
Босая гвардия мальцов
у ямы тинистой толпилась…
И любопытных глаз кольцо
до самой улицы катилось..
(Плыл полдень
сытно
над землёй.
Страда.
Поспела озимь.
Вдруг он свечу – над головой.
«Ложись!» – и тут же оземь.

И лопнул воздух. Горестно и красно.
И взвился крик. И медленно угас.
И мир стал таять. И сходила ясность
с его, навеки удивлённых глаз.
И девочка недвижная сидела,
глядела и не плакала – а так
сидела и глядела, и глядела.
И лепестки ронял махровый мак,
на платьице разорванном проросший –
сквозь двадцать лет
преданий о войне.

И болью перехлёстнутая площадь
в предкриковой
застыла
тишине…

Над нею бушуют смерчи.
Над нею толпятся смерти.
Неистовый огненный шквал
все краски и звуки попрал.
Не сыщешь живого места.
Наполнится громом окрестность.
И – вспышка.
И вскинется рвано
над старою – новая рана…

Растаяло
эхо
ада.
И болью в ушах – тишина…
И вдруг,
как нежданная радость,
пробужденье от дикого сна,
как утоленье жажды –
кузнечиков скрипки.
И даже.
серебряногорлый солист
над ржавым простором повис.
И труженица пчела
за край роковой проплыла.
И серая юркая мышь
поверила в чуткую тишь.
И заяц рванул и исчез,
где тих искалеченный лес.
и снова ведут муравьи
в ту землю дороги свои…

Порхают, ползут и летят.
Не помнят ни зла, ни обиды
влюблённых,
певцов,
работяг
бессчётные классы и виды…
Тревогой осталось во мне:
камней опалённых усталость,
но шествует жизнь по земле,
где рыжая смерть
потешалась…

Без вести пропавшие.
Не сыскать следа.
Чьей добычей ставшие?
Где? Когда?
Иль болота предал
зелёный оскал?
Иль шакал отведал?
Огонь ли заласкал?

В чьих остались лапах?
В полдень или в ночь?
Некому – оплакать.
Некому – помочь.
Некому склониться
низко до земли…
Чем вы провиниться
перед – кем могли?
Для кого вы грешные?

Гонит над землёй
души безутешные
жуткий непокой.

Негде приземлиться им.
Им могилы нет.
Долго ль рассердиться им
хоть на целый свет?