Александр Сытин - Избранное

Машины катят вдоль излук речных,
вдоль сонного мерцающего плёса.
И, любопытный, из низин ночных,
туман, теснясь, ложится под колёса.

Роса созрела. Говор затаённый.
Прожектор тянет жёлтое весло.
Сквозь дымку в небе
золото взошло –
как звёзды на погонах
запылённых.

Сегодня выдался денёк!
Под убивающим безветрием
при полной выкладке – бросок
почти на тридцать километров.
На зной и пот мы были злы.
Сушило рот. Сводило плечи.
Бежали, падали, ползли.
И окопались лишь под вечер.
И рота, заслужив привал,
уже над кашею потела.
И чай пахучий согревал.
И сладость
связывала тело.
Ну притомились!
Хлопцы спят.
Во сне порой
вздыхая тяжко.
И пахнут лезвия лопат
подсохшей глиной
и ромашкой…

Мимо вянущего сена,
мимо крика петуха,
мимо речки, где, наверно,
не дождётся нас уха,
мимо серых крыш на фоне
догорающих небес…
Старый сад. Деревня. Поле.
И опять – деревня, лес.
Тянет сыростью и мёдом
от гречихи и овса.
И огни родного дома
в наших светятся
глазах.

Вприсядочку все дни,
К земле подавшись низко,
Попробуй-ка, найди!
И каждой поклонись-ка!
Попляшешь перед ней.
Поползаешь по грядке.
А ноги – всё больней
от этакой зарядки.
И ноет – ох! – спина.
И распухают пальцы.
А грядочка длинна.
Вприсядочку-то, братцы!..

Зато кладём в мешок
мы золотые слитки.
А полненький мешок –
как суслик любопытный.
Прислушался. Притих.
Их в поле –
сотни сразу.
Потом кидаем их
На трайлеры и МАЗы…
А кормят нас борщом
и тою же картошкой.
И хочется ещё
пожить вот так немножко…
Берёт озноб с утра.
В тумане поле влажно.
Потом печёт жара.
Потом лежим вальяжно
на берегу Оки.
А баржи мимо важно.
И в нас плывут гудки
призывно и протяжно…

Рыжеют вербы у реки.
И стадо пёстрое толпится.
И острым запахом ухи
и сонным ветром не напиться.
Под кручей катерок кричит.
Ещё куёт кузнечик жарко.
Пылит картофелекопалка.
За нею шествуют грачи…

Вот праздник!
На закате дня
гудят натруженные руки.
И входят, чёткие, в меня
картины, запахи и звуки.
И лес. И поле. И грачи.
И дым костра, седой и вкусный.
А вечер розов весь и чист.
И сочен – словно лист капустный.

Поеду в деревню. Наймусь в пастухи.
Мне радостны вздохи коровьи,
и скромный обед у ленивой реки,
и запах земли и моркови,
и встреченный у родника человек,
и сладость рыбацкого дыма,
и стрекот косилки по пьяной траве,
и дождика тёплое вымя.

Счастливый удел – ничего не желать,
любя эти тропки копытьи,
и в небо глядеть, и травинку жевать,
и делать без спешки открытья…

И пар поднимается с мокрой земли.
И ТУ протурбинил над лугом…
И молча внимают коровы мои
его остывающим звукам…

Военный год. Ни дать, ни взять
ни шкуры, ни мосла…
Но поросёнка как-то мать
с базара принесла.
Мы ликовали, я и брат.
Мы прыгали, смеясь.
Сосед-рыбак был тоже рад,
Кричал: «Вот это язь!»
А я топчан отвоевал,
чтоб ближе быть к нему.
И Борькою его назвал,
не знаю, почему.

Он по утрам меня будил
и почесать просил.
И я гулять его водил
и на руках носил.
Он всхрюкивал на зов «Борь-Борь…».
Совсем не ведал зла.
Но тут простуда или хворь
сердешного нашла..
Я рвал ботву ему, чтоб мять,
готовить на плите…
Но, видно, чтоб его поднять,
харчи были не те…
Он стал невесел, плохо рос,
худел день ото дня.
И о его судьбе вопрос
решился без меня…

Была голодная зима,
суровый год войны.
Но стали наши закрома
неслыханно полны.
В кадушке, старой и большой,
от днища на вершок,
лежал с отторгнутой душой
болезный мой дружок.
И был растерзан он, разъят
на тонкие куски.
И говорил мне старший брат:
«Ну что, малыш, раскис?
Смотри, какой устроим пир!
Бери себе шматок!»
Но я-то знал, что этот мир
предательски жесток.

Я часто вскрикивал в ночи.
Мне снился длинный нож.
На тёплой бабкиной печи
меня трепала дрожь.

Лечила бабка на углях,
чтоб порчу всю отвесть.
И врач смотрел. А я всё чах,
отказывался есть…