Александр Сытин - Избранное

Я вхожу в деревеньку, доверчив.
Никогда я здесь не бывал.
Но желает здоровья встречный,
будто с детства меня знавал…

Сколько лет надо мною не минет –
отовсюду меня позовёт
полудетская эта наивность
и святая открытость её.

И, не пряча хорошую зависть,
у околицы ей поклонюсь.
И не в ней ли понятней сказалась
незлобивая родина – Русь.

Когда дневное пекло растворится,
а тени пахнут дымом и растут,
по-разному сошедшую на лица
на улицу выносят доброту.

Она на платьях, по-стрекозьи лёгких,
ладонях жёстких, медленных плечах.
Она свободно движется из лёгких.
И тало отражается в очках.

Исполнена высокого доверья
раздумья и спокойствия печать.
И доброта ложится на деревья,
на детские коляски, на асфальт.

И знаю я, что будут сниться лица.
И благодарен хитрости простой:
когда дневное пекло растворится –
идти и исцеляться добротой.

Я их встречаю всюду. Ежедневно.
И часто совпадает наш маршрут.
Они ведут себя обыкновенно.
Обыденно вопросы задают.
«Здесь занято?»
«Скажите, поезд скоро?»
«Который час?»
«Простите, Вы за кем?»
То к затяжному склонны разговору.
А то неразговорчивы совсем.
Они поспешно книжицу листают.
Подсчитывают что-то на ходу.
О чём-то, просветлённые, мечтают,
И морщат лбы от непонятных дум.
На лица их, на думы их помножен,
я становлюсь спокойней и сильней.

Толпа? Но обезличье не тревожит.
Я растворён, но не потерян в ней.

Он долго строился, железный,
запасный этот путь. Давно.
Ржавели рельсы бесполезно.
И мокло шпальное бревно.

И только птицы прилетали.
Бродили важно среди шпал.
В какие брошенные дали
он звал? А может быть, не звал?..

Но вот однажды загудело,
невнятный выдало мотив.
И по нему большое тело
пронёс живой локомотив.

Потом по пригнанным суставам,
не сразу робость одолев,
состав затрясся за составом.
И лист осыпался с дерев.

И стали явственней на запах
железо,
масло
и мазут.
Шли на восток и шли на запад.
Куда везут?
Кого везут?

Кричали птицы раздражённо.
Бросались вслед – не отставать…
Сияли рельсы
воскрешённо,
не успевая
остывать…

Малыш выходит в солнечное утро.
Он ловит пух,
смеётся стрекозе.
Он стёклышки разглядывает мудро.
Машину открывает на шоссе.

Он встретил червяка – и озадачен.
Пёс зарычал – и он уверен: съест.
Гроза упала молнией – и с плачем
Малыш бежит в спасительный подъезд

Дождь кончился – и он уж солнцу предан,
его тепло и ласку обретя.
Он маленький язычник. Дальний предок
мой – и опять же – кровное дитя.

Его лицо, как мамино, лучится.
Нахмурится – отцовские черты.
И только бы беде не приключиться…
Доверчив он. С неузнанным на «ты».

Пройдут и сто, и тысяча, и вечность.
Но будут повторяться без конца
и страх,
и любопытство,
и беспечность,
на мать похожесть
или на отца…

Вот он ползёт, мой сын, моё созданье.
Вот синим взглядом маму узнаёт.
Вот колкость слова пробует гортанью.
И с четверенек медленно встаёт.

Он держится ещё за подоконник.
Ещё боится грома и огня.
Дикарь, язычник, доброты поклонник.
Через меня и – дальше, сверх меня…

Бывали глаза узкими.
Бывали – речкой в разливе…
Бывали глаза грустными.
А стали – злыми.

А после, когда оттаяли,
когда подобрели,
неожиданно видно стало,
что – постарели…

Такая тишина здесь и замедленность,
и родственность живущих, и приветливость,
и солнечной сосной пропахший дом,
и стало – улицей. И верится с трудом,
что где-то есть суровые заданья
и полигонов мрачный колорит,
и трудные минуты ожиданья,
и не щадит неумолимый ритм,
и залегла неясная тревога,
и выспаться как следует – мечты…

А счастье в том,
что привела дорога
в раскрытые объятья доброты.

У нас совсем, как на войне.
Ночь, перерытая огнями.
Осколков брызги по броне.
И грязь окопная под нами.
Нам третьи сутки не до сна.
Вокруг – и грохот и движенье.
И мы – во власти возбужденья.
У нас – обычная война.
И запах пороха.
У ног
ложатся гильзы, остывая.
Сухой приказ. Сухой паёк.
И на зубах – земля сухая…
У нас совсем, как на войне.
Но не в крови мои ладони.
Но только рядом друг не стонет.
И злость не копится во мне.