Сергей Степанов-Прошельцев - Без тебя

слова, и их значение до сердца не дойдёт.

Как быстро все меняется! Во все души излучины

слова втекали радостью, и каждый верил им.

Стоим. Слегка растерянно. Но, вероятно, к лучшему,

что всё не так случается, как мы того хотим.

Так холодно на улице! Весна – вот удивительно.

Откуда-то из Арктики пришел антициклон.

Но не питай иллюзии: закончен отопительный,

да вот теперь закончился и наш с тобой сезон.

И не ищи тут логики. Осмысливать — излишнее.

С бедой мы расквитаемся, но вот какой ценой?

Разгадка в том, что знали мы, что знали только личное,

увы, местоимение из буквы из одной.

Почувствуем, наверное, как время это тянется,

и пусть порой по-первости не обойтись без слёз,

давай хоть для приличия с достоинством расстанемся,

давай с тобой придумаем, что виноват мороз.

* * *

Мчат трамваи с горочки, огибая сад…

Обжигает горечью твой нездешний взгляд.

Постоим под вербами. В общем, ты права:

раньше мы не верили в горькие слова.

Раньше и не думали мы о них всерьез,

а теперь их сдунуло, как листву с берез.

Поздно. Воскресение. Развели мосты…

Горькие, осенние, желтые цветы.

* * *

Я ещё как будто уповаю

на судьбу. Я выхожу к трамваю.

Я стою, со всех сторон зажатый

страхами. Похоже, вышел рано.

Мне трамвай нанес такую травму,

каковой я в жизни не припомню.

Командир, трамвайный шеф, вожатый,

отчего ты не привез её мне?

Отчего, скажи, какая сила

душу мою всю перекосила?

Вот опять я выхожу из дома

и ловлю такси, но цель похода

непонятна: я не слышу грома,

на пустых полях аэродрома

тишины нелетная погода.

Где же ты? Куда запропастилась?

Может быть, давно уже простилась

с тем, что быт мой глухо неустроен,

что мой чайник сильно закопчённый,

что проблемы налетели роем —

маленькие жалящие пчёлы?

Где ты? Отзовись! Пусть далеко ты,

может, это Южная Дакота,

или уже мчишься по Вермонту,

там, где не нашла ты мастерскую —

чувств не принимают для ремонта, —

ну а я, как в клетке волк, тоскую.

Я не сплю – я никакой не соня,

вздрагиваю: вроде бы клаксонят.

Нет, не ты. В окне – скопленье пятен,

сцепленных водою дождевою.

Это – призрак. Он, как ночь, невнятен,

лунною кивая головою.

* * *

…И вот мы на Пречистенке

дурачимся с тобой.

В лицо цветка тычинками

дождь тычется слепой.

Мы от него не прячемся

и, в общем-то, правы:

то грустное дурачество

последнее, увы.

Вагоны ждут на станции,

и ждут уже давно.

Мы знаем, что расстаться нам

сегодня суждено.

И вот — вокзал. И лестница.

Прощаемся на ней

не на день, не на месяцы —

на весь остаток дней.

В одном лишь нет сомнения:

сигналят поезда,

увы, не к отправлению —

к разлуке навсегда.

* * *

Казалось, всё это надолго, навечно,

но вот уж не видно совсем очертаний

камней, что пасутся отарой овечьей,

Эльбруса — стоит в белой бурке чабаньей.

И только костер, что свернулся удавом,

глотающий мрак, а с ним вместе и годы.

Нельзя устоять перед этим ударом

судьбы, как не скроешься от непогоды.

Но я о другом… Я о том, что мелели

мечты – угодили мы в засуху быта.

На самом ли деле, на самом ли деле

мы так постарели, что все позабыто?

– Ты в это поверь, всего доброго ради,

но теплые звезды запутались в листьях.

И видим мы, в зеркало времени глядя,

морщины на наших обыденных лицах.

— И что? Убиваться, с крыш падая наземь

с безумными, белыми, злыми глазами,

от аминазина корягой немея?

– Нет, я не забуду, нет, я не посмею!

Я помню дыхание гор, что задаром,

лавандой пропахшие горькие руки,

и щебень с особенным, южным загаром,

и эту дорогу, что мчится к разлуке…

И где-то тревогу пророчит валторна,

в мелодии этой и страх, и унылость.

И жизнь, как огонь, поглощает проворно

всё то, что нам грезилось, всё, что приснилось.

* * *

Встретиться с тобою мне больше не обмаслится,

прошлое скрывается в облачном дыму.

Ты была, наверное, новичок-обманщица —

обманула первая ты себя саму.

Что же ты наделала? Поднимись по лестнице,

возвратись, пожалуйста, в опустевший дом,

ведь такая, в сущности, это околесица,

если то, что дорого, мы не бережём.

Вновь тоска дорожная, и мелькают станции,

степь — фанера серая, речка у леска…

И наверно, в памяти лишь она останется —

длинная, плацкартная, смертная тоска.