Сергей Степанов-Прошельцев - Без тебя

Пройду без заминки по льду осторожности тонком.

Не надо, прошу я, не хмурь свои белые брови —

ведь их обесцветило солнце до осени только.

* * *

Я буду приходить по четвергам —

худой, как у камина кочерга,

в плаще до неприличия потёртом,

когда молчит охрипший телефон,

ты извини: я – это только фон,

унылый фон, увы, для натюрморта.

Художник не напишет этот бред:

тут фруктов нет, нарциссов тоже нет,

а есть тоска, мы к ней теперь приступим.

Она везде, куда ни наступи,

она, как будто марево в степи,

колышется незагустевшим студнем.

А может, не приду я никогда,

я это так, спонтанно, нагадал,

чтоб воскресить, чему не быть в помине,

что быть могло, но быть не суждено,

я это знал, я это знал давно,

но в этом я ни капли не повинен.

Я виноват, пожалуй, только в том,

что не стучусь в тот опустевший дом,

не ем омлет, тефтели с кашей пшённой,

что никакая мы с тобой семья,

что в этом доме не остался я

штрихом случайным и незавершённым.

* * *

Давно все забыто. Сгорела мечта без огарка.

Живу, как придётся, скукоженный, как запятая.

Но я вспоминаю хрустящую белую гальку.

Зачем – я не знаю. Но все-таки я вспоминаю.

И девочку эту. Зачем я так быстро уехал?

Судьба отвернулась, с лихвой подарила невзгоды.

Но я вспоминаю – и нежности слабое эхо

находит меня через тускло шуршащие годы.

Два-три поцелуя да быстрое рукопожатье

и пляж, что штурмуют весь день современные гунны.

И белое это, пронзительно-белое платье —

как будто из снега и лунного света лагуны.

Не сон ли все это? Я сам сомневаюсь отчасти.

Закрою глаза – и, как ветер, проносится мимо

дыхание моря, дыхание близкого счастья —

всего только миг на будильнике вечного мира.

* * *

Не верю я твоим словам,

ничто не повторится,

ведь с детства ты, актриса-вамп,

не любишь репетиций.

В глазах твоих не вижу боль —

они полны коварства,

но жизнь – не сцена. Мы с тобой —

два разных государства.

И от твоей отделена

моя судьба границей,

но память на двоих одна,

и то, что в ней хранится.

Разъединение планет —

сие во власти Бога…

Но ты грустишь, и в этом нет

притворства никакого.

* * *

Он выметен тщательно, здесь не торгуют бодяжной

водярой в кафе и пивнушках, и даже в мотелях.

По улицам сытые голуби шествуют важно,

слегка косолапя, как знойные фотомодели.

Он так изменился с тех пор, как слинял я отсюда,

когда мы любили друг друга – в ту раннюю осень,

но всё это так позабыто и так неподсудно,

что память на чистую воду не вывести вовсе.

Но что из того, что всё это давно позабыто?

Всё это живёт в подсознанье, всплывая не реже,

чем раньше… И этот посёлок, как камера пыток,

где вздёрнут на дыбе я тот — непростительно прежний.

Пусть всё здесь обрыдло – и дождь, и цветенье акаций,

и тёплое море, поющее песню акына, —

мне с этим посёлком уже невозможно расстаться,

как с другом, который меня незатейливо кинул.

* * *

Я вспоминаю, грешен, –кольнуло, как иглою, —

тот сад, что занавешен черёмуховой мглою.

Цвела сирень левее, дождём тропу размыло…

И тихо ветер веял –как из другого мира.

И всё так странно было в неверном этом свете:

наверное, любила ты не меня, а ветер.

Он вновь летит из мрака, что всё плотней и гуще, —

беспечный, как гуляка,

сам от себя бегущий.

* * *

Увезу тебя в лето, но это сосем не блицкриг.

Время – опытный лекарь, оно тебя вылечит вмиг.

Здесь колючие ости беды, что махрово цвела,

здесь январь расчехвостил остатки былого тепла.

Здесь коростою лепры покрыты сугробы души…

Увезу тебя в лето от лютых морозов-душил.

Здесь противно и тошно и вольная жизнь на кону.

Увезу тебя в то, что не снилось еще никому.

Я хвалиться не стану, и ты не одобришь меня:

тут звучит беспрестанно мелодия летнего дня.

Это вовсе не лишне, не сон это вовсе, а явь…

Ну, а если не слышно,

в наушниках громкость прибавь.

* * *

Ночь, как агат, черна,

нет ни огня.

Ты у меня одна,

ты у меня.

Сколько прощала мне

горьких обид…

Вижу, как ты в окне

плачешь навзрыд.

Вижу сквозь гущу лет

твой силуэт,

но возвращенья нет

в то, чего нет.

* * *

В большой пустой квартире,

за спинки стульев взявшись

(не топятся котельные, все батареи — лёд),

произнесём вдруг страшные, беззвучные, озябшие