Борис Корнилов - Избранное

Полуночь — мелькнувшая брóсово, —
и на постовые свистки
является песня Утесова —
дыхание горькой тоски.

И, выровнена мандолиною
и россыпью звездной пыля,
уходит дорогою длинною
тебе параллельно, земля.

Себя возомнив уркаганами,
скупой проклиная уют,
ребята играют наганами
и водку из горлышка пьют.

Чего им?
Любовь?
Далеко ты…
Им девочки больше сродни.
В сияющие коверкоты
одетые, бродят они.

С гитарой, за плечи заброшенной,
притопывая: — Гоп-ля! —
и галстука с красной горошиной
тугая на горле петля.

К любви не надобно навыка —
подруги весомы, как пни:
беретик, надвинутый на ухо,
и платье до самой ступни.

И каждый подругу за талию
на попеченье свое…
Несет от него вежеталью,
духами «Кармен» — от нее.

Поет он:
— Погибну повесой,
не выдержу гордой души,
и полночью этой белесой
уходят меня лягаши…

Поет она румбу матросскую,
шумит кружевное белье,
и пламенною папироскою
указаны губы ее.

Покачиваются слегка они,
ногой попирая гранит,
от линии Первой
до Гавани
одесская песня гремит.

И скоро все песенки спеты —
из ножен выходят клинки,
на левые руки кастеты,
а в правых горят черенки.

И водка вонючею гущей
дойдет
и ударит в мозги,
и драка для удали пущей,
и гроб…
И не видно ни зги.

Видать по удару артиста —
рука его грянет жестка,
тоска милицейского свиста,
как матери старой тоска.

А парень лежит и не дышит,
уже не потеет стекло,
висок его розовым вышит,
и розовое потекло.

Луна удаляется белым,
большим биллиардным шаром —
и скоро за скрюченным телом
телегу везет першерон.

Дрожит он атласною кожей,
сырою ноздрею трубя,
пока покрывают рогожей
на грязной телеге тебя.

Конь ухом распоротым водит,
но все ж ты не страшен ему —
ты слесарем был на заводе,
навеки ушедший во тьму.

И я задыхаюсь,
доколе
мне сумрак могильный зловещ.
Опишут тебя в протоколе,
как больше не нужную вещь.

Покуда тебя до мертвецкой
трясут по рябой мостовой —
уходит походкою веской
убийца растрепанный твой.

Он быстро уходит,
подруга
качается возле, темна,
и руку тяжелую туго
ему вытирает она.

Тускнеет багровая кожа,
и, дальше шагая в тоску,
она осторожно:
— Сережа,
зачем ты его по виску?

— Подумаешь… —
Тонкий и дикий,
раскуривает, потом
глядит, улыбаясь:

— Не хныкай…
Поспорили…
К черту…
Идем…

— Так что же теперь?
— Посоветуй… —
Перчаткой в кармане звеня,
поэмы случившейся этой
уходит герой от меня.

Но нет,
он опознан и пойман,
в его я участен судьбе,
и полная словом обойма
тоскует, Сергей, по тебе.

По следу,
по пеплу окурка,
по лестнице грозной, крутой,
туда,
где скрывается урка —
убийца,
Сергей Золотой.

На лестнице —
и кухонною гарью,
кислятиной отборнейшею сплошь,
не то чтоб кошкой,
а какой-то тварью,
которой и названья не найдешь.

И эта тварь запуталась в перилах,
издохла, гадина,
и тухнет вся —
и потолок в прыщах, нарывах, рылах
над нею тоже тронулся, вися.

И стены все в зеленоватой пене,
они текут, качаясь и дрожа —
беги… беги…
Осиливай ступени,
взбираясь до шестого этажа,

беги по черной лестнице и сальной,
покуда, хитрый и громадный враг,
тебя не схватит сразу полумрак
из логова квартиры коммунальной.

Она хрипит.
Я в эту яму ринусь,
я выйду победителем, и я…
вхожу.
Раздутый до отказа примус
меня встречает запахом гнилья.

Его дыханье синее, сгорая,
шипящее и злое без конца,
твою рубашку освещает, Рая,
не освещая твоего лица.