Николай Якушев - Пережитых годов этажи

Мне и до сих пор они близки,
звуки догорающего скерцо.
Чье теперь опутывают сердце
легкой паутинкою тоски?

Ночь в снегу. И прошлое в снегу.
На висках лежит печальный иней.
Но твое застенчивое имя
я, как сказку детства, берегу.

Дикий край – болота, ельник,
путевой поет рожок.
На колючий можжевельник
мелкий падает снежок.

Первый снег ложится ровно.
День хорош и путь далек.
Две подружки у перрона
и с двухрядкой паренек.

Грустно машут: «До свиданья!»
уходящим поездам.
Гармонист ведет «Страданье»
по нехоженым ладам.

Дрогнут медленно вагоны,
сбоку выплывет лесок —
и уйдет запечатленный
жизни маленький кусок.

И опять, качнувшись косо,
замелькают провода,
заработают колеса
монотонно, как всегда.

Снова вьется лента дыма
сквозь холодный отблеск дня.
И колес неудержима,
бестолкова болтовня.

Сейчас, наверное, на юге
цветут весенние сады.
А мы на малой речке Юге
до чистой дожили воды.

Всю ночь встревоженно и громко,
пока совсем не рассвело,
под синей грудою обломков
река дышала тяжело.

Но, как от вынужденной ноши,
освободившись ото льда,
лишь блестки солнечных горошин
колышет светлая вода.

Над берегов высокой кручей
простор такой голубизны,
что видишь в нем счастливый случай,
удачу северной весны.

И слышно с этого откоса,
как бродит молодость в крови
и чайки, мчащиеся косо,
кричат пронзительно:
– Живи!

Суходол, кустарники да кочки,
крупная, как ягоды, роса.
Сосны, оперенные подсочкой,
медленно уходят в небеса.

Утро разгорается несмело,
только набирая синеву,
и косые солнечные стрелы
в мокрую вонзаются траву.

Лес звенит скороговоркой птичьей,
где-то в травах булькает ручей.
Лишь стволов дремотное величье
не обеспокоено ничем.

Сквозь труху распавшейся осины,
росною обрызганный водой,
жизни огонек неугасимый
порослью пробился молодой.

Елкой или робкою рябиной,
клейкою березовой листвой
тянется, вовек неистребимый,
утверждая жизни торжество.

Стоит повнимательней вглядеться
не в стволов могучую красу,
а вот в это тоненькое детство
в вечно обновляемом лесу.

С утра еще птицы об этом кричали,
но туча, казалось, пройдет стороной.
А он, осторожный и робкий вначале,
обрушился ливня стеклянной стеной.

И сразу запахло корою смолистой,
еще не остывшей от солнца травой.
А дождь нарастал, как рапсодия Листа,
такой же стремительный, звонкий, прямой.

С трудом изменяя характер строптивый,
он медленно, словно огонь, затухал,
возился в кустах придорожной крапивы
и вновь тарахтел по глухим лопухам.

С налета на брызги дробился о камень,
рубил неповинные листья сплеча
и вновь клокотал, и кипел под ногами,
как будто земля для него горяча.

И было такое желанье смешное:
забыть обо всем, с чем сегодня знаком,
разуться и узенькой тропкой лесною,
как в детстве, по лужам бежать босиком.

На маленький Юршинский остров,
уставший от зимнего сна,
всегда удивительно просто,
бесшумно приходит весна.

Сначала в условных приметах,
не ясных другим иногда —
в особенной резкости света,
в росистой испарине льда.

Всё больше небесных промоин,
и вот, как предвестье чудес,
над скованным Рыбинским морем
отверзнется пропасть небес

такой изумительной сини,
что грудь для дыханья тесна.
Забытою четкостью линий
впервые тревожит весна.

А там, у истоков апреля,
услышишь полдневной порой:
работают дятлы-капели
над снежной непрочной корой.

В предчувствии птичьих набегов
в природе пойдет суета —
ручьи шевельнутся под снегом
с упрямой повадкой крота.

И медленно, трудно, неспоро
снега отползают во рвы.
На бурых горбах косогоров
прорежутся зубы травы.