Анатолий Богатых - Против течения. Избранное

В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.

…Смех мне сквозь слёзы твоя нищета,
слёзы сквозь смех мне твоя маета;
горькая зелень каналов твоих
в кости врастает побегами ив;
кровью великой великих побед
раны дымятся десятками лет,
братских могил оседают холмы;
верные гибнут в изгнанье сыны…

В долгие ночи холодной зимы
снятся холодные долгие сны.

…Но – просыпаясь – молюсь над тобой,
над окаянной твоею судьбой,
веря, что в мире безверья и зла
вновь воссияют твои купола;
мне для тебя живота не беречь,
во сыру землю, измучившись, лечь,
в землю, червлённую кровью доднесь,
рядом с другими умолкшими, —
здесь…

Это мы. Это наше густое вино —
пьяный мёд. Да и квас не водица.
Мы, кряхтя, прорубали в Европу окно,
прирубая попутно землицы.

А уж как переплавили колокола,
то-то швед захирел для баталии!
И под Марсовы громы Россия пошла
от Петра – к Соловкам.
И подалее…

…Вот опять я в безмолвье подслушал
чистый звук – золотое литьё.
Но костёр одинокий мой тушит,
ложью травит и голодом душит,
гонит стадом нестадную душу
низколобое племя моё.

Всё равно я, доверившись звуку,
чистой музыки выстрою храм, —
взгляд поднявший и поднявший руку
от бесплодной земли к небесам…

Скорый пекинский устал в подъёмах,
в кручах байкальских, в пылу ветров…
В прямоугольных дверных проёмах
синяя форма проводников.
Парень-китаец и розовый Мао
зданья и рельсы берут в прищур:
кормчий с портрета глядит лукаво,
парень с подножки – насуплен и хмур —
в форменном френче и в брюках зауженных.
Может, одиннадцать лет назад
тоже и ты добивал безоружных
юных израненных наших солдат?
Может, и ты побывал с автоматом
в марте на северной стороне, —
с тёмной жестокостью азиата
крови хлебнувший не на войне?
Снова весна. Небеса в лазури.
Только невыплаканно кричат
с давнего снега, со льда Уссури
лица безглазые тех ребят…

Вольному воля! Наградой не связан,
Так и уйду – никому не обязан.

Другом не узнан и братом не признан,
Так и растаю, приёмыш Отчизны.

Вольному воля. И, верно, недаром
Сердце, недужным палимое жаром,
Жаждет последней свободы глоток, —

Круто душа перехлёстнута болью,
Густо посыпан горчайшею солью
Чёрствого хлеба нелегкий кусок…

Нам не узнать ни славы, ни свободы.
Наш общий дом, и общая вина,
и нерушимый купол небосвода, —
одни на всех…
Но вечно ты больна
неправотой гонимого народа.

Не этой болью – праведной, но злою —
помянет нас великая страна, —
одной любовью, как одной землёю,
соединяя наши имена.

Прощая нас…
Нам всё простится, кроме
вражды двуликой, вековой и вязкой.
Прости и ты, —
гордыню древней крови
смиряя совестью славянской…

Он онемел. Оглох. Ослеп.

И мир стал нем,
и свет стал слеп;
в безмолвье глохнущих фонем
тонули стёртые слова,
мелодий, слышимых едва,
неясный отзвук замирает;
и мир стал – склеп,
и свет стал – тлен,
в оглохших звуках догорая;
и морок чудился ему.

О зримый матерный язык!
Лишь потому —
и я к сосцам твоим приник…

…Года томясь бездомьем, одиноко
выносишь муку мыслей невозможных.
Судьба неодолимая жестока, —
как может быть лишь женщина жестока.

Так много было слышано попрёков,
и клятв бессмысленных, и обещаний ложных!
Не слушая советов осторожных,
уходит сын своим путём далече.
Поймёт и он с годами: путь конечен,
и жизнь проживший, – жизни не узнаешь.

Один и наг родившись, – умираешь
таким же. Правит смертная истома.

…Но есть дорога близкая. Под вечер
ликует хор торжественный. Знакомо
и сладко пахнет ладан. Тают свечи.
Покой и мир в душе.

И ч у в с т в о д о м а.