Дарья Соль - Маяк и смотритель

Ты правда боялся, что я не сумею вернуться назад к зиме, скитаясь по путаным скверам Застенья и трогая лес душой? Я слышал драконов в цепи Пиренеев и белый огонь перемен. Ты можешь гордиться, я, видевший тени, – единственный, кто пришёл. Я падал на лодке с ржаных водопадов, проспорил богам амулет, пил ром на разрушенной крыше театра с людьми, что эпоху мертвы. Я думал: «О, Господи, пусть будет правдой, что жизнь – это больше, чем свет, громадней „сегодня“, загадочней „завтра“ и я смогу быть рулевым; таким, кто владеет штурвалом без дрожи, чей взор напряжён и остёр, и каждая буря – разминка, изжиток, проверка на крепость сил». Я был верен тем, кто сдирал с меня кожу и после бросал в костёр и всё, что я вынес из камеры пыток – жнёшь боль только ту, что просил. Я, правда, потребовал вверить мне пламя для обжига хлипких частей, но истинной близостью не был одарен, боюсь, я ещё не дорос. Я знал одиночество, жил при ашраме, и жизнь после сотни смертей осталась прекрасной. Шесть струн на гитаре звучат кататонией звёзд. Я был в доме ветра, вцарапал знаменья в духовную древнюю гжель. Ты правда боялся, что числюсь пропавшим, что путь возвращений поблек из троп путешествий, где создал Застенье я, не покидая постель?

Но тем, кто не может быть здесь, в настоящем,

реальность придумала снег.

Говорят, в Индонезии древний обычай силён: если вдруг человек устаёт от привычного «я», можно выбрать другое имя, целей по краям, представляешь, любое из всех всевозможных имён. По-японски мне имя Охико – «великий огонь», я пойду и зажгу фонари в самых чёрных сердцах, я умру Росомахой в Лесу Золотого Скворца, когда листья дубов укрывают ноябрьский склон. Я хочу прекратиться по графикам, улицам, дням, чёрной тушью закрасить лицо, изувечить язык. Если ты меня знаешь, то в курсе, что я – черновик, мне пора уходить и себе доказать меня. Ночь над фьордом, голос столиц и кладбищенский смог мне подскажут, какой я на деле, зачем я пришёл. Попрошусь быть волной, омывающей каменный мол, я взмолюсь быть землёй самых дальних, поросших дорог.

Я неправильный, я наизнанку, я вспять и назад. Мой единственный дар в этой данности неприменим. Я умру в Галлифрее, закрой мои звёзды-глаза, мы никак не хотели родиться такими людьми. В понедельник прибудет состав до приморских дорог. «Я умру Атлантидой», – смеюсь, ожидая вагон.

А ты скажешь врачам: «До последнего верил, что смог

изменить свою душу, бедняжка, Великий Огонь».

Докопаешься до своей глубины, до седой сердцевины, отворяешь сокрытое там, словно ящик Пандоры, понимаешь: теперь это ямы, не звёзды, не горы. Понимаешь, что от тебя не осталось и половины. Скажешь: «Господи, я же хотел летать и лечить зверей, я хотел говорить убедительно, важно молчать, возлюбить человечество, будто недельных волчат, тех, которых охотник отрывает от матерей. Я хотел жить у моря, влюбляться в бушующий пульс, а живу у развалин убогого городка. Всё, что есть у меня – одичалость, душа и строка, да и те не продать – у валюты высокий курс». Докопаешься к этим мыслям в бессонную ночь, как сводящий с ума ультразвук, они будут в ушах очень долго, останется вытерпеть, не дышать, утро склеит тебя обязательством жить, словно скотч. Хорошо, что ты сносный актёр и не выдашь надлом, будешь тайно надеяться, что не придёт рецидив.