Дарья Соль - Маяк и смотритель

Почту за честь.

Пусть это будешь ты.

Судьба моя, листья падают, лес горит. Здесь любая боль переводится на санскрит, в этот день любые календари упадут с обоев, часы заклинит. Это будет завтра. Я не готов. Перед жаждой мало и ста глотков. Перед пулей сердце – уже решето. Я вздохну поглубже, пойду к долине. Помнишь, как мы спорили: кто убьёт, кто быстрей схоронит, одетой в лёд; я держал за шкирку, скрививши рот, ты омыла руки от алых капель. Не сумев и выплакаться над ней, уходили порознь к спешке дней. Я не спал от злости: уж лучше б мне вместо нашей нежности в горло скальпель! О, судьба моя, листья падают в седину, я умру – нас вместе не помянут. Где-то двадцать лет к твоему окну приходил, надеясь, что не замечен. А сейчас иду на наш тайный луг. Что же мы свершили в две пары рук? Если так боялись держать кобуру, а ушли без совести и осечек. Помнишь, как срывали холодный дёрн и её – сплетение наших имён – положили в землю, затем уйдём друг от друга дальше возможных далей.

Я спешу к долине, горят леса. Третий год смотритель велит: «Назад!»

Кто-то там тайком поливает сад,

там, где мы любовь свою закопали.

Хранить стихи в коробке от ружья, в дорожной сумке – карту к изоляции. Он думал, что господняя швея его намеренно скроила из сырья, к какому люди не посмеют приближаться; где чёрная материя в груди закрыта книгой и скрещёнными руками, и всякий свет, что слишком близко проходил (будь он людьми, или огнями бригантин, хоть будь он песней, что впитал соборный камень), затягивался внутрь, словно пыль, и оседал весомыми вещами, и в нём естественно смешались шторм и штиль, погожий день и самый страшный фильм, и все трансмиттеры на свете отощали, проводники иссякли, провода провисли серо капиллярами покойных, как декорации шатались города, и жгло нутро, и всё попавшее туда уже никак не станет посторонним, наружным, внешним: лампочкой в порту, звездой над морем, голосом и взглядом. Владея светом, обнаружить слепоту, потерю цвета, видеть, как цветут весна и лица, ощущать лишь их утрату, тем пристальней заглядывать в окно больших и маленьких светил в своих чертогах. Он думал, что космический портной назло скроил его столь жадной глубиной, что мир реальный не предложит так же много. Так оставалось пялиться на свет внутри (вовне объём сменяет впалость) столь бесполезный, как закрытый лазарет.

И он хранил любовь в коробке от конфет,

тянул к ней провод,

а она не зажигалась.