Кармен, ты у меня в горле избытком воды и меда,
дыма, снега; перевернись в постели, носом к стенке.
Мои ломки, полуживые шизы, что мне снится, Кармен?
Я лелею твои оскомины, крошится небо по швам, Кармен.
Не больно падать животом в море, разбиваться вдребезги,
на кусочки рваные, на горькое лето. Мой обдолбанный Бог
так смеялся, когда я сказала ему, что люблю тебя, Кармен;
он чуть не умер в припадке, а потом стал птицей и склевал
мое утреннее сердце. Под тонкой мембраной запоздалой
девственности слепые младенцы плачут по ночам, визжат,
как больные чайки. Что это, Кармен, паника? Девочки в клеточку
любят меня, Кармен, и целуют мои подолы, грызут соленое солнце
и по ночам нежно стонут от радости, нежности. У меня зашкаливает
боль, и грешки водятся мелкие, как рыба в пруду – сколькие и мерзкие,
как змей в Эдемском саду на дереве говорит с Евой, а потом я умру,
все равно чистая и молодая, и, может, даже свободная. Плачь,
кричи, Кармен, я тебя не забуду девочка, там в космосе
ледяном, море мокром, небе нежном. Кармен, я во всех
наших снах на исходе задыхаюсь, заплетая в косы красное солнце.
Кармен, останься, Бог спляшет для нас сальсу, и мы будем долго смеяться,
глупыми чайками, промокнув в вине и море, разбивать головы о бордюры.
О том, что продано без наличных, не напишут в газетах утром строгим пунктиром на коже ошалевшего мая. Лови мои поручни прочными веками, глотая на выходе горькой таблеткой странное солнце с красными косами в соломе из битых яблок. Это не так, а как – я и не помню, больше никем, не научилась в садах под сизым морем греть между ребер чаек – птиц убитых и выживающих. Чтобы в других садах висеть сердцами наизнанку, где женщины в алом сомбреро поют на износ по ночам на ушко своим принцам, молятся, вопят и проклинают тартар в глубинах тела. Больше никем не найдено на побережье левом нежным островом, томным чувством в глубине живота мое вечное к тебе изуродованное самбо. Больше никем не станцовано на стоптанных порогах, а ветер в окно дует на просвет и мешает внутри лето’08 + холодные брызги какого-то моря. Верным скальпелем полосует брюхо, выстилая под ноги мосты из грязных простыней, а волны на талых спинах несут хромой известью, чтобы у самой кромочки пульса ударяться о берег и неспешно шептать заветные «больше никем».
Когда девочки в клетчатых юбках сыграют
в классики у меня под окном.
Когда я первый раз в жизни
напьюсь дешевой водки.
Когда я в полдень потеряюсь
в шумном Милане.
Когда я научусь говорить
по-английски.
Когда я босиком пробегусь
по мокрой Москве.
Когда я потеряю парочку самых
нужных людей.
Когда я впервые не забуду ключи
от дома.
Когда издохнет моя
старая кошка.
Когда научусь уходить
не хлопая дверью.
Вот тогда
я проснусь однажды утром
20 июля 07 года
и пойму,
что именно ты,
и что, похоже, навсегда,
и что теперь безвозвратно,
и абсолютно плевать
на кого-то
кроме.
Эти цветы в вазе на кухонном столе в чужом доме с видом на католическую часовню, где по выходным юные музыканты торчат под басы, а дети бегают по аллее и не взрослеют. И рвут с клумб своих жизней новые цветы возможностей, забывая поставить их в тонкую вазу из граненого стекла. В этом доме пахнет воскресным десертом, и чужая женщина готовит на плите в фартуке из льна с розами и ромашками и напевает под нос мелодию своей весны. Эта женщина – твоя свобода, а этот дом – твой дом. И он стоит с обратной стороны океана, и его обдувает другой на вкус ветер. Я знаю, что ты выходишь под утро и бредешь по этой алее, чтобы на миг почувствовать себя ребенком, у которого под окном цветет целая клумба пышных пионов. Ты знаешь, куда свернуть и как обойти перекресток. И где купить хлеба на ужин. Ты идешь, и в твоем воздухе, и на стенах твоего дома зацветают они. Неземных оттенков. И ты совершенен, когда берешь их губами и проносишь к порогу верной бродягой. Эти цветы никогда не завянут, пока на обратной стороне мира есть дом с пустой вазой и верой в их силу. Эти цветы никогда не завянут. Я верю в них. И пусть они цветут в твоем доме для всех, кого ты любишь. И для тебя.
Я не умру – яблоком круглым упаду с ветки,
на последнюю шлюпку к раю не опоздаю,
чтобы хромой и грязной приползти к истине,
за которую умирать не страшно, но так страшно жить.
Я не умру – ломаные гнутся во все стороны света,
и с точки зрения нашей седой планеты
проще отключать на одной половине солнце,
пусть даже на полсуток, другой половиной —
лицом к стеклу и людям – улыбаться и не думать.
Я не умру – это не слишком просто, когда за спиной
сплошная правда и тяга рыть глубже, чем смотрят
глаза и трогают руки. Потуги святых дев не нужны
небесам, а нужны слуги, верные слуги истин,
за которые умереть просто, но так сложно жить.
Я не пойду ко дну – солнцем круглым упаду тебе
на живот мягкий и буду спать так долго, что даже
кто-то в соседней койке пошлет меня к черту.
Я не пойду ко дну – во мне хватит нечистот, чтобы
всплывать на любой воде и упираться кривым носом
в тугое небо, что зажимает мне рот и нежно сует
свое дуло в горло, шепча сладким тембром:
«Эта ложка за Бога, все это в тебе за Бога».
А я не умру, хоть смех, хоть кровь из корня —
все это святое, слишком святое, чтобы так
быстро раскидать полюса по закромам
и заснуть лицом к доске, душой – к кресту.
Читать дальше