Кристина Богданова - Лето’08. Музыка слов

Я – здесь.
Я – где звезды, на блюде небесном готовые бисер иллюзий разжечь.
Где сумрак – в пыли искупались пороги и чаек пространная дикая речь.
Я – здесь.
Я – где утро, кудрявые кроны и своры гудящих сверчковых комет.
Где солнце – от стареньких штор оконце небрежно к обеду избавит сосед.
Я – здесь.
Я – где полдень, в цветении суток, в кипении сотен молящихся рук.
Я – здесь.
Я – где полночь и сомкнуты веки в шумящих потоках разбуженных лет.
Я – здесь, где прощаются память и души.
Здесь, где окончится мой светлый век.

Твое голубое белье под тяжестью ткани. Брань из форточек. Ты на корточках
слушаешь Курта. В перекрестках. Фасадах стен цветет душное лето.
Мы согреты, и из наших ртов вылетают ответы
на все вопросы всего мира. Без звука. За окнами душно.
Темнеет поздно. Постой немного в такой позе.
Бог рисует с тебя натуру. Под утро, когда ты устала,
я рассказала богу, что совершенство в немногом.
И этот воздух между нами – вовсе не воздух. А остров свободы.
Я бы тебя спасала, если бы мы тонули, если бы падали вниз.
С карнизов мира немыми птенцами. Я бы тебя спасала.
Вечер. Плечи сгорели. Твои. Лямки на платье сползли
до земли. До экватора тела. Ложись и спи, чтобы вниз полетела
вся истина мира. А я поднимаюсь с колен. Взгляд бросаю на север,
фасады стен. Твою шею. Ты греешь меня своими словами.
Смотри. Все зацветает внутри. Трава на асфальте. Морская пена.
Прости, но сегодня твое голубое белье
мне стало священней Эдема.
И вся правда мира так эфемерна.
Когда ты спишь на моих руках,
мне кажется, я бессмертна.

Я поднимаю себе
выше планку, крыши домов, траекторию взгляда. Я прощаю себя
за боль и за все, что казалось раем. Я снимаю призму с глаз, одежду —
с нутра, чтобы идти туда, где маленький мальчик на пороге за меня
подставляет спину пулям и смерти. И не боится. Сколько лезвий нужно
узнать на вкус, чтобы понять, что в ножах нет правды. Время забилось в угол
дальний – меня не ломает, но ломит тело косточкой каждой. И только вода чище
и зеленей в море под нашим миром, с миррой соленой на лбу.

Я поднимаю себе
бокал – за лучшее все, что было когда-то во мне. С точки зрения жизни все лучшее
в ней есть повод поднять бокал. Я разбиваюсь, как порох ломкий, о плечи тех, кто дорог
пока, и там, где кончится эта суть, всегда начнется другая. Я знаю – тут было все,
и в позвонках всегда остаются гвозди сомнений. На память – лето восьмого года
и счастье жить чище. А он, в кого я так редко верю, спасет, в дом на зеленый, как море,
холм принесет и оставит под дверью спать тонким смыслом. И тише там. И точно светлее.
Там, где твой дом, – мое спасенье.

Я поднимаю себе
суть к горлу. И задыхаюсь под утро в вине и масле. На грудь медом дальний остров,
который не видно отсюда, снизу. В подолах платья мир новый, огромный, и ты будешь
ждать вечность, словно одно мгновенье. Это море в тебе дует на горизонт пылью,
основы ломаются. Ты у истоков стоишь – волосы ветром растреплет.
И лишнее оставит за порогом, а все, что поднимала в себе на Олимп жизни,
меня донесет на коленях теплых и рядом положит. Пока в идеальном этом мире
ты на самом краю обрыва во сне тихо сопишь.

А океаны.
Слова и страны.
Все подо мной крепкой лозой
и лентой из льна
сплелось и в волосах
застыло ветром.

А океаны.
Словно капканы,
ловкие души душат
в сетях безграничной свободы
быть собою.

А океаны.
Нутро все в ранах,
а по дорожкам вен
в свой безумный плен
уже двинулся караван,
предвкушая конец
путей.

А океаны.
Сплошная нирвана
на каждом вдохе и выходе
рьяно травами и цветами.
Плетут причалы
на твоих щеках
для моих рук
и губ.

Ее грубые скулы и черные волосы. Бледность шеи.
В осанке – какая-то дивная подлость. Она старше меня.
Мне пятнадцать. Ей почти двадцать. Но по-детски
скользят глаза. И сутулятся плечи. Был темный вечер.
Какой-то особенный вечер. Летний воздух. Она оголила
предплечья. От зноя. Хотя было прохладно.
Ладно.
Мы сидели на тротуарах до ночи. Она говорила много.
Все больше о главном. О главах нашей любви, и плавно
ее голос переходил в звон ветра. Необходимо было
перестать друг от друга прятаться. Она говорила, что,
засыпая, не молится. Я вторила ей, хоть и молилась.
Она мне божилась, что не может не думать, что прожужжала
все уши маме. А я плакала по ночам, представляла, что обнимаю
и прижимаю к груди ее темные волосы. Голосом тонким шепчу ей
прелести. С именем нежным. С ее томным заснеженным запахом
у кромки пульса на шее. Грешнее и дальше мы уходили от темы.
Она скучала. Клялась, что не боится каяться после, что не боится
друзей, сокурсников. Пусть даже все они будут в курсе.
Что жалко немного маму. А впрочем, к черту всю эту драму.
Есть же вещи важнее условностей. На лице ее не было скромности.
В этот миг.
Словно гулкий крик, я отвечала ей чем-то схожим. Сказала,
что наши судьбы похожи (хоть это было не так). Что брошу
школу, брошу мечту и, если надо, к черту пошлю сам ад.
Лишь бы дольше смотреть на ее кожу в этой темной ложе под небом.
В ее прихожей. И в лифте ее подъезда. И, может быть, даже
в родительском кресле ее квартиры. Ее голос немел. Она мнила
себя все ближе.
Хотя уже ровно три месяца вряд ли мне кто-то был ближе.
Быть может, она это знала. Звала меня ласково, словно искала
в словах поддержку чувствам. Густо краснели губы.
Ее или мои. Не помню. Все покатилось вниз. От тротуаров до знаний
школьных. Я не могла держаться. Ее тоже с земли сдувало каким-то
порывом. Все выше и выше. Нас уносило. По крышам мурлыкали кошки.
Она сказала, что шелк ее блузки сдавил ей ребра. Я засмеялась.
Лен сарафана мне был тяжелее стекла. Тяжелей серебра ее локонов
на моих запястьях. К счастью, я забыла убрать руки. Она не заметила.
Может, от скуки. Хоть и бывала резвой по будням. Еще прежде.
Даже когда со мной была исключительно трезвой. В любом случае ей было
тяжко дышать. Глотать воздух, словно лаву. Хотя там висела прохлада.
Ладно.
Она улыбнулась игриво. Грива волос скатилась мне в пальцы. Я засмеялась.
И скальпелем рук полоснула ей кожу лопаток. Мы падали дальше. И не боялись
паденья. Ее голос тонул в звоне тела. Она не стерпела. Я не стерпела.
И на асфальте волнами страсти нас растоптало неведомой масти чувство.
То ли одежда, то ли мягкая кожа. Все окружило нас в этой ложе. И стало
центром пространства. От жарких стран до границ Вселенной. Мы были центром.
Живым эпицентром неведомой силы. Она была милой. Лучшей. В луже волос.
В миллиметрах плоти. Ее кости были короче. А юбка моей длиннее.
Она улыбалась. Клялась. Вертелась. Ее нежное тело в моих ладонях кипело.
Ее снежный запах заполнил воздух. Заполнил пространство легких.
Я задохнулась, сглотнула с губ сгустки крови. И я… я родилась снова.