Катя Капович - Город неба

Про Сахарова в Нижнем Новгороде,
про руки, согнутые в локте,
в Кремлёвском-жлобском после праздника,
век воли не видать и равенства.
Поговорим с тобой до полночи
про всё ужасное, прекрасное,
по-бабьи перемоем косточки,
а было много, было разное.

Вот так, доживши до полтинника,
очнулась, где ни свет, ни тень,
и встала, труп живой, в могильнике
вслух обратилась, грозный оборотень.
Обратно обратилась в слух,
звала, и, пропади я пропадом,
я слышала ответный звук,
он сердцу говорил чего-то там.

Черный глоток никотина,
нужен тебе, скотина?
Ела бы мандарины,
чистые витамины.

Здравствуй навеки, воля,
разума хладный Цельсий,
облачком алкоголя,
струйкою дыма взвейся.

Тянет мольбу о хлебе
в храме священник лысый,
ласточка вьется в небе
над неживой столицей.

В скорых везут каретах
тех, кто виной отравлен,
тянет романс отпетых
медленный хор с окраин.

Всё пропоёт под курткой
сердце в момент распада,
белые самокрутки
и мандаринов не надо.

Километры проволоки колючей,
той дремучей местности лед во рту,
где в аду твой пашет разнорабочий,
твой проситель четко горит в аду.

Смотрит нечеловеческая природа
сверху вниз на адские города,
где с утра ведут убивать кого-то
без вины, без следствия и суда.

До седьмого, Господи, там колена
в царстве вечных истин родной страны,
что бушлата с номером не надену,
извини мя, Господи, извини.

Наконец-то, избрав президента,
мы живем в идеальной стране,
иностранные полуагенты
повсеместно от дел в стороне.
Не в кармане законную ксиву,
а красивую фигу несем
за простое родное спасибо,
удобрение и чернозем.

Ты не ложился в пыль в Афганистане
с разорванной на синий звон башкой,
налево нефть не гнал в Азербайджане,
обкуренный иранской анашой.

Ты на родной пылающей границе
с тяжелым автоматом не стоял,
успел родиться, вправо уклониться,
сойти с подножки на пустой вокзал.

Но в месте, где перебегал ты шпалы,
вытягивая кирзовый носок,
над грязным снегом радуга дрожала
то голубым, то красным поперек.

Пусть будет улица пустая,
в прямом асфальте колея,
когда сойдет навек с трамвая
любовь нетрезвая моя.

Поэт неизданных всех книжек,
он слово важное берет,
что в мире есть свобода свыше,
что на работу не пойдет.

Вытряхиваем все монеты,
свободу знай да понимай —
одна судьба, другой ведь нету,
когда с трамвая на трамвай.

И дальше ехать к Боре, к Оле,
с бутылкой, с банкой «иваси».
На свете только свет и воля,
другой работы не проси.

Ветер подул, ветер подул,
вот и кончается месяц июль,
с желтой акацией, с белой
над головой очумелой.

Ветер подул, всё унес в небеса,
будет гроза, будет гроза,
будет и кончится скоро,
мчат по бульвару моторы.

Счастье и горе идут налегке,
что на уме, то и на языке,
том, на котором сказалось:
было, горело, промчалось

За дровами утром едем – мать,
мой отец и я. Так детство снится,
что бесцельно правду отличать
от картин, налипших на ресницы!

Заносило с ночи общий двор
с синею укатанной тропою,
пахло деревянною смолою.
Родина так пахнет до сих пор.

Белая река и темный лес
рокируются в оконной раме.
Собирались утром за дровами,
жизнь прошла. Приехали, отец.

Я уеду в тот северный город
у подножия белой горы,
где прохожего поднятый ворот
за дорогою прячут дворы.

Там дома скалят зубы заборов,
ударяет подковою дверь
без ведения переговоров,
и гуляет река, словно зверь.

Разливается, рвется за сваи:
мимо, мимо, чужой, проходи.
А пройдешь, оглянешься – такая
красота – холодеет в груди.