Катя Капович - Город неба

Отплывает наш кораблик белый,
отплывает город от причала,
становясь зеленоватой пеной,
желтою полоской за плечами.

Нас бросало на вине и водке,
нас водило на слезах и пиве,
нас сводило, как с груди наколки,
но, похоже, мы уже приплыли.

Это в сердце пламенный пропеллер,
что ж ты голову, гордец, повесил,
хочешь песен? Есть у нас и песен.
Но от песен в мире только плесень.

В далеких скучных снах,
где лаяли собаки от дождя
на чужаков и так,
бродила я и встретила тебя.

Острижен был под ноль
мой ангел и трагически хромал,
струился алкоголь
и в небо новостроек улетал.

«Черемуху» орал
соседский дурень, красный, как индюк.
…Потом был интервал
как приглашенье высказаться вслух.

Какая дрянь, вскричали все и я
со всеми дураками заодно.
…Чтоб четче прозвучала тишина,
сказал ты, это нам дано.

В благодарность за мирное детство в районе Шанхай
и поныне окно дребезжит, и сосед Николай
всё Серегу скликает «козла забивать во дворе».
И поди объясни, почему этой мирной игре
идиому такую пришил наш речистый народ?
Жизнь пройдет, смерть пройдет, ничего не поймет
бестолковый подросток, слоняясь по сонным дворам
в богоданной дыре, все с анапестом путая ямб.
Там какой-то Овидий о метаморфозах пропел,
а с утра Пугачева, чтоб каждый заполнить пробел,
глинобитных домишек оконный заполнить провал.
«Я вернулась в свой город» кричала для двух «забивал».

Я оттуда, откуда
вечер теплый стоит,
серых лампочек дутых
ртуть по трубкам бежит.
Где бегущий по шпалам
серый поезд смешной,
как бегущий по шкалам
ртутный столбик такой.
Отделенья милиций,
министерства культур,
куртки, узкие лица,
в тамбуре перекур.
Дым летит за вагоном,
а навстречу дымок
выдувает с поклоном
очень длинный гудок.

Как провожают поезда
и тех, кто в их окошках машет,
так провожают только старших,
переезжающих «туда».

Туда, туда! Взвыл паровоз,
дыхнул туманом и морозом
и к синим безугольным звездам
возвел две фары средь полос.

Мы видим столик и стакан,
и кубик сахарный, что долго
не мог растаять, сразу горкой
выносит всё на первый план.

Восхитительное освещенье кругом
разливается, бьет по глазам,
вспоминается площадь, вокзал под мостом,
глупой жизни базар и бедлам.

Это притча о том, как грохочет стекло
в подстаканнике на столе,
как дрожит подстаканное серебро
отражаясь в вагонном стекле.

Поезд шел на Урал, кто-то песню тянул —
я запомнила только припев,
остывающий лес, догоняющий гул,
череду станционных химер.

Там химеры уродства, унынья, тоски
рисовались в проемах дверных,
продавались в лукошках коренья земли —
выбирай из грехов, мол, земных.

Окунай мою душу в огонь и во тьму,
по тоннелям ночным проведи,
на недолгой стоянке простую еду
у священника освяти.

Расскажу ему все: как течет по губе
этот чай с сахарком и с дымком,
и в купе украду подстаканник, он мне —
сувенир в полушарье другом.

Готово ли тело к труду?
Оно еще хочет к утру,
доспать, слышь, свою ерунду —
и я прижималась к бедру.
К ребру твоему в темноте
ребром прижималась внутри,
хребтом приникала к тебе
и труд посылала на три.
И дальше, туда, где углом
вставал над Шпалерною дым,
я день посылала с рублем
его трудовым.

В глухую пору увядания,
когда дожди стучат в кювет,
из всех цветов, что были ранее,
тут ничего живого нет.

Один репейник над дорогою
стоит в зеркальной мостовой,
где были разные и многие, —
лишь он – убогий и кривой.

И он средь пустоты и серости
глядит на ржавый водосток,
и даже покраснел от смелости
красивый огненный цветок.

Стоят с собакою, со штофом
возле метро ВДНХ,
куда-то едут автостопом,
везут одежды вороха.