Владимир Фирсов - Солнечные колодцы

Стоят дымы,

Как вехи,

Как флаги на парадах.

Они поднялись кверху

Не для того,

Чтоб падать!..

Какая здесь, скажите, вера,

Когда, не зная почему,

Я вдруг, поверив,

Лицемеру

Самозабвенно руку жму?

И что ему, скажите, стоит,

Себя улыбкой осеня,

Радушно пригласить за столик

И выпить чарку за меня?

А я уже сгибаю спину.

Отдав размашистый поклон,

Вдруг похожу на славянина,

Что иноземцем взят в полон.

А я уже как будто должен,

Обязан дань ему платить,

Не думать – до чего я дожил!

И ложь в застолье говорить…

О робость многовекового

Седого рабства на Руси!

Держать за пазухою слово

Меня отныне не проси!

Ведь я не раб.

Я весь заполнен

Той верой, что во мне жива,

Тем самым Куликовым полем,

Где дремлет горькая трава.

Я не из тьмы явился.

Нет!

Я вечен, как теченье Волги.

Я шел к земле,

Как звездный свет, —

Стремительно и долго-долго.

Я был всегда.

И в те года,

Когда достиг земной основы,

Я часто уходил туда,

Откуда возвращался снова.

Я никогда не умирал.

Жил, настоящее приемля,

И долго землю выбирал,

Пока не выбрал

Эту землю.

Я за нее в огне горел,

Чтоб выйти к мирному рассвету.

Я с ней прошел

От первых стрел

До первой — в космосе — ракеты.

Она моя — пока живу.

И вся со мной — пока я с нею.

И глаз отцовских синеву —

Пока живу —

Забыть не смею.

Пока живу —

Мне не забыть,

Кому я, собственно, обязан

Тем,

Что могу дышать, любить

На той земле,

С которой связан

И глаз отцовской синевой,

И прямотой отцовской правды,

И кровью битвы

За Непрядвой,

И кровью битвы

Под Москвой.

И суждено мне до конца

Все вынести с тобой, Россия!

Во имя

Памяти отца,

Что прожил жизнь

Во имя сына.

Мне нравилось размашистое пенье

Погибшего от песен соловья...

Он жил в каком-то диком удивленье,

Нисколько удивленья не тая.

В озвученной

И бесконечной шири,

Закрыв глаза,

Сидел среди ветвей.

Всему тому,

Что дважды два — четыре,

Душевно удивлялся соловей.

Все удивляло:

Озеро черемух,

И воздух, что от ландыша хмельной,

И первый взрыв полуденного грома,

Прошедшего над лесом, стороной.

Все удивляло:

И гнездо на ветке,

Где дом его, отечество, семья, —

Все это

Вместе с соловьихой верной

На песню подбивало соловья...

Со дна ручьев

Восходит вдохновенье.

Рождающее реки и моря.

Так песня началась —

От удивленья,

От неба, где затеплилась заря,

От тишины,

От задремавшей рощи,

От ветерка, что по ветвям сновал ...

Был соловей типичный «лакировщик»,

Поскольку он восторга не скрывал,

Поскольку он не каркал, как ворона,

Молчал всю зиму в дальней стороне.

Дыхание ручьев

И говор грома

Он сохранил для песен о весне.

И пел певец!

И все казалось — мало.

Он голоса и песен не жалел.

Все соловья в природе понимало,

Все соловья на песню поднимало,

И он от удивления

Шалел!

Но, видно, от избытка вдохновенья

Не выдержало сердце у певца.

И смерть к нему пришла,

Как удивленье,

Забыв о том, что жизни нет конца.

Я говорю:

— Моя земля, — и слышу,

Как чутко откликается она,

Под сошниками благодарно дышит

И душу опьяняет без вина.

Я знаю, ждет меня река лесная,

Где ива нестареюще цветет.

Я говорю:

— Моя тропа, —

И знаю,

Куда она в итоге приведет.

Я говорю:

— Мой дом. Моя береза.

Моя шмелем прошитая трава.

Моей России трепетные слезы

И — да простит читатель строгий прозу! —

Моей любви высокие слова.

Да не осудит существо поэта,

Когда порою

Позволяю я

Сказать в стихах:

— Мой век. Моя планета.

Но век — не мой. Планета — не моя…

Когда бы век со мною был, по сути,

То матери не ведали бы слез.

И павшие во все эпохи люди

Могли бы слушать перелив берез,

Могли бы жить

И радоваться свету

Дышать землей весенней допьяна…

Так почему ж она — моя планета,

Когда на ней еще идет война,

Когда не ценят человека слово

И правда принимается в штыки,

Когда, быть может, разразится снова

Большой пожар рассудку вопреки?

Пока на нас наведены ракеты,

Я славлю нашей силы торжество.

Покамест существует в мире этом

Мир Ленина

И мир врагов его,