Борис Херсонский - Девять

территория наша была но недолго пока
европа не стала подобием черновика
или детской раскраски или плотной бумаги
для вырезания ножницами по контурам рек
по перешейкам по горным хребтам господин имярек
расставляет на карте неизвестные ранее флаги
на пластмассовом столике крыма татарский лежит чебурек
плюс граненый стакан пророссийской живительной влаги

представляю мальчишку с кончиком языка
меж зубами зажатым территория наша пока
впрочем что значит наша когда наготове войска
без опознавательных знаков рука неизвестной державы
указательным пальцем грозит нам издалека
и какой мы дивизии или какого полка
наши люди отважны наши ломкие сабельки ржавы
стихотворная ломкая длится строка
в ожиданье подлога подножки подставы

я служил в севастополе в форме военно-морской
я в советском строю одержимый семитской тоской
под названьем вельтшмерц стойка смирно на палубе летной
прижимая к матроске промасленный автомат
повторял присягу и слушал начальственный мат
и готовил себя к вечной жизни пустой тягомотной
наблюдал свежеоблачный крымский военный закат
что слегка украшен волошинской мыслью бесплотной

я служил в состраданье героям гражданской войны
в подражанье российским мерзавцам седой старины
чьи поступки прекрасны а враждебные мысли черны
панорам диарам севастопольских баек толстого
территория наша была но о чем горевать
по вечерней поверке в подушку в ночную кровать
от полуночи до половины шестого
разобщенные люди расчлененная злобная мать
и граненые мутные стенки стакана пустого

сладка коврижка жаль что горька отрыжка
урок не впрок хоть душе полезно ученье
вспышка насилия как и любая вспышка
греет душу слепит глаза распаляет влеченье

фокусник цирковой с палочкою волшебной
превратит возмущение в траур и горе в праздник
публика дура с улыбкою развратной и непотребной
проглотит и это блюдо из крови и слез напрасных

подслеповатая публика дура с накрашенными губами
не отличишь помаду от крови да нам и не надо
идем на приступ потом идем за гробами
звеня колокольчиками молча движется стадо

а те колокольчики многопудовым звоном
звенят-гремят с высоких обезбашенных колоколен
а Тот кто знает что звон обернется стоном
взирает с небес Духу и Отцу сопрестолен

свет преломляется в призме
как когда-то при социализме
разлагаясь на семь цветов
потому что семь дней в неделе
семь гномов как семь кротов
роют ходы и в самом деле
ряды врагов поредели
пионер не всегда готов

и обед не готов покуда
и на кухне не мыта посуда
а из крана вода течет
тонкой струйкой в отлив стекает
жизнь прошла но это не в счет
снег последний на улице тает
молодежь не всегда гуляет
старикам не всегда почет

ничего не всегда как когда-то
это время как рот щербато
и показывает язык
словно доктору он обложен
а лицо к какому привык
и печальный исход возможен
ангел меч вынимает из ножен
и привет господин кирдык

чай спитой в граненом стакане
рожа диктора на экране
утро зябкое длится и нам
остаются печальные строки
что плывут по коротким волнам
остаются грехи и пороки
и эпоха стоит руки в боки
расставляя врагов по местам

Да, мы распихали грехи по углам,
как старая ведьма – изношенный хлам,
давно бы пора на помойку.
Мы грешные люди, пора, брат, пора,
туда, где навеки застыло «вчера»,
в тюрьму, на железную койку.

Мы сами себя стережем – не храним,
себя не щадим и друг друга виним,
а небо сквозь крупную клетку
сияет немыслимым светом, но где
находим упрямство остаться в беде,
на радость почившему предку?

Он думает – мысли пустой головы —
мы тоже погибли, мы тоже мертвы,
дыханье – обман и биенье
железного сердца – всего лишь мотор,
ненужная вещь, безнадежный повтор,
сплошное недоразуменье.

Что пишем, а что остается в уме,
что ищем, а что сохраняем во тьме,
вдали от признаний и чести.
Мы грешные люди – грехи на полу,
как тряпки навалены в каждом углу,
и вор-прокурор приглашает у столу,
чтоб нам сообщить об аресте.