Борис Херсонский - Девять

Волошин прятал белых от красных и красных от белых.
Но красные – белые презирали таких мягкотелых.
Таких поэтических, в греческих балахонах,
таких бородатых, как в церквях на иконах,
таких, живущих среди книжек под курчавыми облаками,
с видом на море, которое Бог сотворил своими руками.
Красные, белые, умирали и убивали,
не глядели с балкона за горизонты, за дальние дали,
не прибавляли в весе, не старели, не слушали птичьи трели,
не рисовали бесчисленные киммерийские акварели.
У кого-то был царь, у кого-то красные флаги,
у всех во рту привкус крови, а также сивушной браги.
И всех друг от друга нужно спрятать надежно.
Лучше бы всех, навсегда, но это вряд ли возможно.

Всюду порча и сглаз, повторяю – порча и сглаз,
порча и сглаз – повторяю в последний раз.
Всюду ведьмы и колдуны, повторяю – ведьмы и колдуны.
Злоба в сердцах, в густых волосах колтуны,
ведьмы и колдуны. Бог за нас – и кто же на ны?
Шепчут, тычут иглой в образ твой восковой,
окропляют его оскверненной святой водой,
ведьмы трясут головой, колдуны – бородой седой.
Всюду мрак и нечестие, колдовство, ведовство,
человек это та еще бестия, всюду заговоры, воровство,
ведьмы и колдуны – сотоварищи Сатаны.
Все вокруг осуждены, только на нас нет вины,
только на нас юбки до пят, платки до бровей,
ангелы справа, бесы, известно – левей,
ангел к правому, бес к левому полушарию или плечу,
через левое полушарие нельзя передать свечу.
Нельзя передать свечу ни к иконе, ни к алтарю.
Всюду порча и сглаз – в последний раз говорю.

в те времена когда сюжетом рассказа
могла быть полоска рассвета или краски заката
когда у семи полководцев был Кутузов без глаза
и колосками пшеницы выдавалась в колхозе зарплата
когда выходя из райкома барин распахивал полы халата
и в свинарку пастух влюблялся с первого раза
вместо хора о вечном звучала песня о встречном
гудок заводской кудрявая что ж ты не рада
пейзаж городской был канально-фонарно-аптечным
в душной ночи не отличить конокрада от казнокрада
калинина от твери петербурга от ленинграда
и только млечный путь всегда оставался млечным
в те времена когда сюжетом поэмы
мог быть урожай на нищем колхозном поле
и не было в мире подлунном почетней темы
чем девка которая принесла ублюдка в подоле
когда мы ходили согнувшись от страха или от боли
когда мы ели то были слепы глухи и немы
стояла в поле березка да некому заломати
клен опавший заиндевелый качаясь стоял над нею
в церкви на пасху пели не рыдай мене мати
я слезу твою оботру и на груди согрею
вот только слова сказать не посмею и не сумею
поскольку любое слово не к месту некстати

кружись на одной ноге резко остановись
мир начнет кружиться вокруг тебя как вокруг оси
словно вода в воронку душа устремится ввысь
пощады не жди и прощения не проси
так из облачка белого рождается фронт грозовой
и прогибается небо под тяжестью колесниц
так молнии сообщают вести с передовой
так дышат духи небесные с тысячей крыльев и лиц
так узнаешь спасителя в давнем привычном враге
так исчезает цивилизация без следа
вот ребенок крутится на одной ноге
сейчас остановится что случится тогда

я имею тебе сказать – так говорил мне дед.
I have to tell you – скажет когда-нибудь внук.
когда я уйду – никто не посмотрит вслед.
когда постучу – не отворят на стук.
поколение-мостик над подземной рекой.
переходный период из ничто в никуда.
все это не оплатить стихотворной строкой,
и даже музыкой – не залатать никогда.
а казалось, что строить нужно на месте пустом.
а казалось не нужно идти, куда не зовут.
вода изгнанья течет под старым мостом.
облака изгнанья над землею изгнанья плывут.

Человек надевает военную форму,
надевает и не снимает ее несколько лет.
Потом надевает штатское и хочет вернуться в норму,
но понимает, что в норму возврата нет.
Потому что военный и штатский – это разные стили.
Потому что только в окопах знаешь, кто враг, кто друг.
Многим хочется убивать, чтобы их за это хвалили,
жаль только кровь никак не отмывается с рук.
Зато остается много невеселых историй,
которые за стаканом рассказывать сыновьям:
о том, как хрустит на зубах песок чужих территорий,
как трупы однополчан выкапывают из ям.
О том, что не жалко баб – этих блядей, подстилок,
которых вести что в стога, что в ближний лесок.
О том, что расстрел – это пуля в затылок,
а самоубийство – это пуля в висок.