Анна Брэдстрит - Поэзия США

Отец Шоу не желал памятника,
кроме того рва,
куда было брошено тело сына
и закопано вместе с его «неграми».

Этот ров стал ближе.
Здесь нет статуй о последней войне;
На Бойлстон-стрит продается фото
с видом пылающей Хиросимы

и фирмы «Мослер Сейф» — «Скалы Веков»,
уцелевшей от взрыва. Пространство приблизилось.
Когда я сижу у моего телевизора,
то худые лица негритят в школе залетают,
как воздушные шары.

Полковник Шоу
парит верхом в пустоте,
он тоже ждет
желанной перемены.

Аквариум исчез. Повсюду
огромные авто снуют, как рыбы;
рабская услужливость
скользит при жирной смазке.

Туда — сюда, туда — сюда,
тик-так, тик-так, тик-тик —
у прадедовских ходиков
оранжевый, улыбчивый,
посольский лунный лик.

Всю эту осень — нервы, испуг:
а если война, а вдруг —
мы толковали: этот упадок смертью чреват.
Я в кабинете — плещусь гольяном
в аквариуме стеклянном.

Конец все ближе,
все выше луна,
бледна от страха.
Страна (или дух) —
гагара (ловец жемчужниц) под колпаком стеклянным.

Ребенку родитель
уже не спаситель.
Мы стали похожи, глядите,
на скопище пауков,
кричащих без слез, без слов.

Восстало природы зерцало.
Ласточка делает лето.
Приятно считать
минуты,
но стрелки приклеились к циферблату.

Туда — сюда. Туда — сюда.
Тик-так!
Единственный мой помощник —
этот оранжево-черный
качающийся скворечник.

Настольная лампа, и ворох бумаг,
но пол подметен, и все вещи стоят
по стойлам. Десятую полночь подряд
я вижу — густеет усталости мрак,
паря над несмятой моей простыней.
Испарины сладкий раствор соляной
по капле твердит мне: да, это все так —
в промокшей от пота горячке ночной
вся жизнь, все искусство! Скользя под уклон,
мы досуха выжаты жизнью — и впредь
он будет стремиться во мне умереть,
ребенок, что умер во мне, не рожден, —
весь мир и вся плоть… в этой урне ночной
испарина от вдохновенья огня.
Ты! Снова! Ты здесь, у меня за спиной!
Сиянье на веках, и череп коня,
тихонечко ржущий, и топот копыт.
И вновь я плещусь в разноцветий дня,
в промокшей одежде, в ознобе, омыт
сиянием, вижу: вот — я, вот — кровать,
ребенок, взорвавшийся, как динамит,
жена… да, твоя озаренность опять
меня вырывает из черных тенет,
и сердце твое как олень на бегу.
А я черепаха, коль я не смогу
очистить поверхность взволнованных вод,
ты, сердце, приди на подмогу ко мне,
гнет смерти и жизни влача на спине.

Зима пронизывает
меня, Нью-Йорк
сверлит мои нервы:
я иду
по прожеванным улицам.

Куда мне, куда
в мои сорок пять?
На каждом углу встречаю отца,
живого, моих лет.

Отец, прости мне
мои обиды,
как я прощаю тем,
кого сам обидел!

Ты никогда не всходил
на Сион, но оставил
динозавровы
следы на пути,
по которому я иду.

Жесткие спицы этого колеса
вонзаются в язвы земного шара.

На Пото́маке белыми лебедями
катера грудью врезают сернистые воды.

Выдры ныряют, выныривают, прилизанные,
еноты полощут мясо в ручье.

На кругах площадей — зеленые всадники, словно
освободители Южной Америки, встают

над остриями буйной тропической поросли,
которая унаследует мир.

Избранный и вступивший в должность приходит сюда,
как новенький гривенник, и уходит, как тряпка.

Мы не можем назвать их имен и дат —
круг за кругом, как кольца на пне, —

о, если бы за рекой был иной берег,
далекий хребет очистительных гор,

холмы, подсиненные, словно веки у девушки…
Кажется, чуть подтолкни — и мы там,

что всего лишь ничтожное противление
непокорного тела нас тянет вспять.

История кормится тем, что было,
тем, чем мы неумело владели, —
а мы умираем скучно и страшно;
книги конечны, жизнь бесконечна.
Авель конечен; осечка смерти
дразнит скептика, чьи коровы —
как черепа с трансформаторных будок,
чей младенец воет всю ночь,
как неотлаженная машина.
В бледной охотнице, пьяной туманом,
библейской луне ребенок видит
четыре провала; глаза, нос, рот —
наивное до кошмара лицо,
мое лицо в предрассветном морозце.