Анна Брэдстрит - Поэзия США

Гитлер мучился от нетерпенья:
— Пока я жив, успеть бы с войной —
Мы варвары, старый мир одряхлел. —
Аттила возрос на сырой конине,
скакал на битву в звериной шкуре,
сжигал все дома на своем пути,
спал на коне, во снах видел степь —
узнал бы он себя в современном,
не знающем великодушных порывов,
систематичном и философичном
кочевнике и домоседе? О да!
Варвару странно, что гибнет культура, —
а кто оставил в зловонном дыме
железки, кости, осколки, юность?

Наша поваренная книга — зеленая с золотом,
как «Листья травы». Для меня она сущая гибель,
а я, хотя бестолково, все-таки существую —
на хлебе с маслом, яйцах вкрутую, виски и сигаретах:
могу ли я пировать на несущейся туче,
ближним лгать, говорить правду печатно,
быть будничным Гамлетом и отставным Линкольном?
Что для художника мода на туманность?
Бетховен — он был романтик, но трезвый романтик!
Что для него короли, республики, Наполеон?
Он сам себе Наполеон! Что для него глухота?
Кровоточит ли рана на полотне живописца?
В оковах ли хор узников из «Фиделио»?
При хорошем голосе слух — наказанье.

В полдень адское пламя всегда ослепляет,
цветенье последних минут — драгоценность
для обреченных;
они обмахиваются бамбуковыми веерами,
словно отмахиваются от пламени с неба —
адмирал Ониси [135] Адмирал Ониси выдвинул и осуществил план подготовки «живых торпед» — летчиков-самоубийц. После разгрома Японии покончил с собой, сделав харакири. , отец камикадзе, герой,
до сих пор кумир молодежи, юные летчики
обожают его до самоуничтожения…
Он сбивал наши армады, как перелетных птиц.
В саду разговор, в небе зигзаги огня.
Эту войну он бросил: уговорила жена.
Муж и жена пьют виски из чайных чашек,
обсуждают шалости внуков. Когда он вонзает меч,
меч вонзается криво… Восемнадцать часов
ты умирал, рука в руке жены.

Два месяца туманы, сырость, спертость
тем лучшим летом, сорок лет назад:
девчонки по пути домой, пластинки,
туманы, покер, танцы, «спать пора»
какой-то поздней птицы; местный хемлок
чернеет, словно римский кипарис;
амбар-гараж под маяком Ковша,
в пруду мизантропичная лягушка
брюзжит на ужас жизни — до утра!
Короткими ночами долги сны;
в кострах на свалке чайки ищут падаль,
скрипя, как цепи; парусник причалил,
и поселенцев в желтых капюшонах
увез автобус, желтый, как листва.

Бывает хуже, в общем, жить опасно,
но в детстве страшный сон — страшней всего.
Спасительные повторенья будней
дают возможность жить: встать в семь, лечь в девять,
есть до́ма трижды в день, плюс непременный
питательный безвкусный школьный завтрак,
смеяться — как дышать, спать — только ночью…
Награда за болезнь — уединенье:
в окне пылятся голые деревья,
морщит поля под цельной простыней —
ты оживленностью пугаешь маму…
Мне жутко вспоминать о первом взлете:
вдруг многое во мне лишилось почвы —
я криво, напрямик летел к стихам.

Полночные деревья сбились с ног;
в окне, природной раме живописца,
страсть борется с классичностью — любовь
течет сквозь пальцы. Поднимаем шторы:
дрожанье мокрых белолицых стен,
шального мира, лондонского мела…
Дома́ нам стали поперек пути,
но мы встречаемся, глотаем бурю.
В столицах, даже самых захолустных,
бездомной буре не ворваться к людям,
пока ее не впустит в дом окно.
Мы слышим, как молотит кулаками, —
жизнь ничему ее не научила…
Бегущие деревья сбились с ног.

Мы прозевали объявление войны:
уехали в свадебное путешествие,
листали в вагоне революционные
стихи тогдашнего Одена и задремали —
убаюкивали уютные
нелепые ритмы, старевшие на глазах…
Ныне мне задремать труднее,
ныне я заблуждаюсь сознательной.
Вот студентка читает нового Одена.
На вид она из современных,
она вскрывает его охладелое тело.

Теперь он — история, как и Мюнхен,
и, кажется, научился
ценить загнивающий капитализм.

А мы до сих пор
обсуждаем его отступничество,
которое дьявол рад бы списать
на глумливую эксцентричность эпохи.