Мария Петровых - Костер в ночи

Тот велосипедист, что скрылся,
мелькнув передо мной случайно, —
приехал ли, куда стремился?
Мгновение осталось тайной.

И парня девушка встречала
иль провожала, обнимая?
Ребенок в толчее вокзала
нашел ли мать?.. Я не узнаю.

Мгновеньям этой краткой встречи —
им никогда не повториться.
Не это ль жребий человечий —
пройти неведомым и скрыться?

Художник хотел нарисовать ветер —
и рисовал листья, что летели в смятении
с веток осенних,
будто искры бушующего костра.
Он хотел нарисовать ветер —
и рисовал, как, поблескивая, струится трава
на лугу.
Он хотел нарисовать ветер —
и рисовал облака в их паническом бегстве
по небу.
Художник хотел нарисовать ветер —
и видел всегда, что рисует другое.

На дачу съездить время выдалось,
и я повез их, но в пути
машина отказала, выдохлась,
придется им пешком идти.

По Витоше наверх идут они,
гляжу со страхом им вослед,
дивлюсь недавней мысли путаной:
да ты привязан к ним иль нет?

В моей он куртке, не теперешней,
а старенькой, что чуть жива,
ведет жену за локоть бережно,
хоть сам он держится едва.

Она, пучок прикрыв панамою,
неспешно с палочкой идет.
С тревогою глядят глаза мои,
как двое движутся вперед.

Зашли за взгорье недалекое
в минуты гаснущего дня;
ее фигурка невысокая
сокрылась первой от меня,

еще мгновенье вызывающе
торчали волосы его,
и вот в закатной дымке тающей
уже не вижу никого.

Что было делать! Он бедствием стал,
лаял так страшно, что я и решил, хоть не сразу:
сунул в машину его, завез в дальний квартал,
выпустил там и прибавил газу.
Было мне тяжко, но я уже говорил:
лаял он так, что терпеть не хватало сил.
А через неделю в дверь что-то скребется упрямо,
что-то скулит и колотит хвостом второпях,
что-то на грудь мне кидается прямо,
что-то лижет меня со слезами в глазах.
Заросший и грязный,
промокший, несчастный,
и какой-то весь драный,
и со свежею раной…
Трется о ноги мои, жмется ко мне,
голос его понимаю вполне.
Он молит: — Хозяин, хозяин бесценный,
моя вина несомненна,
но прости, заклинаю!
Что случилось — не знаю!
Припадаю к ногам твоим, плача,
я отыскался, я цел!
Честное слово собачье —
я убежать не хотел!
Оттеснило меня народом
иль в глаза мне попала пыль —
потерял я за поворотом
твой автомобиль!
У, как было ужасно!
У, как было опасно!
Я не раз подбегал
к одному магазину,
но твой запах пропал,
сбитый вонью бензина!
Знать, ругал ты собаку
И жалел ты о ней,
но и я ведь, однако,
рыскал эти семь дней,
думал — дальше иль ближе?..
Так прости же, впусти же!
Не исчезну я снова,
пропадать не посмею
и даю тебе слово
лаять вдвое сильнее!
— Заходи, — отвечаю, —
но сержусь на тебя я,
ты не будешь отныне
разъезжать на машине!

Лоза винограда растет некрасиво,
ползет она ввысь узловато и криво.

На лозах, проросших из грязи, из глины,
росистые грозди сияют невинно,

а корни, покрытые грязной коростой,
взбираются в гору усилием роста.

Лоза вырастает неспешно и немо
в слепом и прекрасном желании неба,

в желанье подняться, чтоб грозди сверкали
вином золотистым в прозрачном бокале.

Письмо словно бабочка: дрожью крыла
едва прикоснувшись, исчезнет в полете,
оставив дыханье пленительной плоти,
и липы в цвету, и шелков, и тепла.

Осыплется с пальцев дрожание строк
пыльцою цветочной, и в это мгновенье
слова из письма улетят, как виденье.
И вянет письмо, как поблекший цветок.

Как в толще дерева, воспоминанья
кругами ширятся в теснинах плоти.
Как воду из колодца, достаете
виденья эти, спящие в тумане.

Но сердце глубину колодца чует.
Там прошлое живет, не убывая.
Воспоминанья, как вода живая,
виденьем затонувшим нас врачуют.

Уют забытых комнат в нас таится,
спят города, и мрак живет ненастный
и опочивших дорогие лица.