Мария Петровых: Костер в ночи

Кто-то шумно швыряет пшеничные зерна
на крышу,
их клюют второпях обезумевшие петухи;
густо сыплется дождь, и во мраке полуночном
слышу,
как тяжелые капли колотят по краю стрехи.

Прорастают упавшие зерна колосьями
длинными,
а средь них возникают, как дьявольские грибы,
волдыри черных зонтиков и над размытою
глиною
проплывают во мгле будто волею черной волшбы.

Сыплет дождь из лукошек, отборной пшеницею
полных,
и дерутся всю ночь петухи над летучим зерном,
а наутро является солнце, как желтый
подсолнух,
что без семечек выклеванных поднялся за окном.

На кручи крыш в их тесноте железной
и на асфальт бульваров городских
сойдет ли хоть однажды снег небесный,
подобно ангелу безгрешно тих
и лучезарен? Вряд ли!.. Дым тлетворный
над городом царит весь год, весь век.
Здесь и зима, наверно, будет черной,
здесь неизвестны ангелы и снег.
Он если и слетит с небес немых,
то лишь на срок, отмеренный минутками:
здесь, полицейскими и проститутками
растоптанный, он сгинет прокоптелым
от дыма, что из труб валит с утра…
И лишь в садах он остается белым, —
там, где играет детвора.

Бреду один по улицам, где вечер
над рдяно-красной черепицей кровель,
такой же рдяно-красный, догорает.
И, глядя на закат, я вспоминаю:
сейчас и над Неаполем он рдеет,
и блещут окна верхних этажей,
пылающие блики отражая,
и Неаполитанского залива
светлеют волны, тронутые ветром,
и зыблются, как на лугу трава,
и возвращаются мычащим стадом
в шумливый порт под вечер пароходы.
На набережной пестрая толпа
благословеньем провожает этот
минувший день, прожитый беззаботно,
но в той толпе меня теперь уж нет.

Закат сейчас горит и над Парижем.
Там запирают Люксембургский сад.
Труба звучит настойчиво и страстно,
и, словно на ее призыв протяжный,
нисходит сумрак в белые аллеи.
Толпа детей за сторожем идет
и слушает в молчаньи, в упоеньи
повелевающую песню меди,
и каждому хотелось бы поближе
к волшебному пробиться трубачу.
Из тех резных ворот, открытых настежь,
выходят люди весело и шумно,
но в их толпе меня теперь уж нет.

Зачем не можем мы одновременно
быть там и здесь, всегда и всюду, где
клокочет жизнь могуче и бескрайно?
Мы непреодолимо умираем,
вседневно умираем, исчезая
оттуда и отсюда — отовсюду,
пока совсем не сгинем наконец.

Падают минуты монотонно.
Ты не спишь, и слух твой напряжен —
слышишь старого комода стоны
и бормочущий далекий сон.

Вдоль шоссе автомобиль пронесся
темноте ночной наперерез;
фарами сверкая, в окна бросил
тень дороги и пропал, исчез.

Этот быстрый свет привел в движенье
комнату твою и вместе с ней
все, что дожидалось воплощения,
все, о чем молчал ты столько дней.

Миг единственный!.. В ночном бесшумье
свет зажжен, и ты всю ночь готов
пожинать посев глухих раздумий
и следить за прорастанием слов.

И скитальцам, что в пути устали
и домой бредут уже с трудом,
засияет из далекой дали
свет в окне твоем.

Долгими годами ждешь ты чуда,
а оно пред нами всякий час…
Видишь — грузчик мимо нас
зеркало несет. Взгляни отсюда —
город в зеркале как мир тысячелицый:
улицы, ворот высоких своды,
здания, заборы, пешеходы
и внезапные автомобили,
будто обезумевшие птицы…
Площадь зыблется, и, сбившись тесно,
крыши, и балконы
накренились и вот-вот исчезнут
в блеске неба, в синеве бездонной…
Не дивись, что, тяжестью измотан,
сгорбясь, человек идет с трудом.
Небывалый, дивный мир несет он
на плече своем.

Усталый поезд у вокзала
стал для разгрузки и погрузки.
Заря заката угасала
над неоглядной степью русской.

Вот девушка на виадуке
протягивает парню руки,
он к ней спешит, и в небе где-то
я вижу два их силуэта.

Вот на велосипеде спешно
промчался кто-то вдоль избенок;
вот разрыдался безутешно,
от матери отстав, ребенок.

Прощально дрогнули вагоны,
отходит поезд от перрона,
вдали остался шум вокзальный,
и мчится поезд, мчится дальний.