Владимир Берязев - Моя ойкумена. Лирика 1979-2009

Расступись же, Земля-Сыра,
Мать-Планета!

Выбор пал.
И не игрушка, не жертва
И не лет мотылька на огонь.
Лишь привиделось – мчит скаженно
Белый Конь,
Белый Конь,
Белый Конь.

Подлетел,
И – копытом оземь.
И подумалось второпях:
– Для чего? Разнесёт и сбросит…
Только некому, кроме тебя.

Может, плакал о доле иной он?
И уже невесом-невесом
Прокричал:
– Ни в чем не виновен!..
Но навстречу:
– Виновен во всем…

Не взорвать болтовней да с налету,
Дело прочно —
Круши не круши…
Надо жизнью платить за свободу
Мысли, слова,
в итоге – души.

…Вот теперь она – вольная птица,
А не вол, что бредёт колеёй…
Все простится,
И все разрешится,
Все останется только её…

Он был последним дворянином,
Вернее просто сиротой,
И декабристская равнина
Его прияла на постой.

В военном сумраке детдома
Просыпал золото кларнет.
И вот в оркестре Сибревкома
Он кларнетист, а не корнет.

Не снятся пяльцы. Мерзнут пальцы.
Но выдувается мотив
Того вселенского скитальца,
Что гибнет, беса укротив.

Маковский будет музыкантом,
Эстетом культпросветных лет,
А после младшим лейтенантом
И укротителем ракет.

А грянет сокращенье армий,
Поступит в университет
Еще не знающий о карме
То ль математик, то ль поэт.

Увы, не то – ни то, ни это:
Ни диссертаций и ни книг.
Он – бич. Он орфик туалета,
Хоть Канта с Гегелем постиг.
Навеки нищая свобода!
Нет меценатов, Обь – не Тибр.
Звучи ж, сибирского рапсода
Апполинеровский верлибр!

Последний дворянин Маковский,
Той революции послед,
Ни по-французски, ни по-польски
Не знал. Хотя ценил балет,

Хотя любил после попойки
Шарденом и Ватто блеснуть,
Иль на краю больничной койки
Ружевича перелистнуть.

Иль жестом шляхты Посполитой
Он запрокидывал кадык
(Уже седой, три дня не бритый)
И пил, как музыку, язык.

Но он устал тащить свободу
На старческом уже горбу:
Поэзия глядела в воду,
Вода перетекла в судьбу.

И, вспомнив Лермонтова свойски,
Как в прошлый век, как в прошлый раз,
Махнул рукой… Собрал авоськи
И тихо сгинул на Кавказ.

Какие сумрачные краски.
Какая ширь и тишина.
Внизу Москва едва видна
За дымкой.
Здесь же – домик царский,
Дубы, церковки и простор…

Простор —
Его мне не хватало
В теснящем сумраке квартала,
Что так похож на коридор,
Который кончится стеною…

Туман ложится на ладонь.
Недалеко до холодов,
И зябко чувствовать спиною
Дыханье чье-то.
Не понять —
То время, осень или ветер…
А может, совесть ждет ответа?..
Приспели сроки заполнять
Пустоты юного задора,
Но вот, увы,
Не знаю чем.
Виной – что грузом на плече?
Иль ощущением простора?
Но толку,
Что в моей вине
Дух истины?
Ведь горе – наше.
И слаб я, истину познавший…

…Церковный колокол во мне
Звенит светло и похоронно.
Обрыв высок.
Судьба крута.
Традиционная ворона
Кричит
на краешке
креста…

Процежен тишиной, рассеян и высок
Дымок рассвета. Вздох…

Как будто и не снилось,
Как тягостно и зло нагрузлой тьмы кусок
Давил, и все росло и в воздухе носилось
То чувство, где близки и тьма и высота.
Ты грезил – ну, вот-вот, и то, что не бывало,
Свершится. И не сон, не бред, маета
Металась в темноте, на части разрывала.

Как женщине, в ночи почуявшей исход,
Когда живот, ожив, уж не удержит плода,
Тебе хотелось жить и вырваться из-под,
За грань удушья тьмы и временного хода.
В кромешности слепой до тошноты душе
Желалось претворить себя – превоплотиться!
До капли просветлеть, открыться. И уже
Миг близился и жег. И заново родиться,
Быть может, предстояло. Скоро! Только где?
И кем? И почему? – ты не имел понятья.

Роились тени сна в предутренней звезде…
И вот, освободясь как будто от проклятья,
Ты ощутил себя, бредущим и немым,
В полях, среди ветров проселочной дороги,
В ладонях той родной, прогорклой синевы.
И – пусто за спиной. И – ничего в итоге.
Дорога на подъем. Суглинок. Скользота.
По щиколотку грязь. И словно больше нету
Кого-то… Вовсе нет! И жёлтого листа
На веках у земли тяжелые монеты…