Вячеслав Ладогин - Спички

Пришлось и плечу ознакомиться с паровою трубой,
Легонько шипела кожа, после ойкала медсестричка.
Йод жёг, работать в бинтах неудобно же день деньской,
Да в каждый обед перевязка, да что я про бинт?.. я о личном:

О том, что с тех пор талисманом в моей труба
Проходит в душе паровая с оборванной стекловатой,
Бывало, давление пара доходило до невербальности,
и тогда ожог мой саднил сероватый
На правом плече, и я тихо просил: «Кочегар,
Открой там, мой ангел, вентиль, на сердце так давит пар»…

Меня кочегар мой небесный ни разу не подводил,
Лишь поэтому столько раз из воды я сухим выходил.

Я стою на молитве великим постом. На коленях
Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих,
И задумчиво дух мой парит в неземных откровеньях:

Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи…

И крестом осенил я себя. Тут открылася дверь,
И вошёл в неё некий лохматый, с гитарой подмышкой,
С беломориной… «экий», – подумалось, «зверь».
Оправданье одно: то, что был он безусым мальчишкой…
Дружно бабки зашикали, пламя качнулось свечное,
Шмыгнул носом, и встал визитёр у меня за спиною.
И шепнул: «Не валяй дурака, ты со мной ведь знаком,
Потому что ты был мной»… И на двор вышли мы с пареньком.
Было зябко… нет, юноша мне ничего не поведал,
Только под ноги плюнул, растёр, и сказал: «Сволочь. Предал».
Я плечами пожал и сказал: «Врёшь, я тоже поэт»,
И достал он тогда из портков комсомольский билет,
Говоря: «Я сегодня на стол его клал, потому как
Заплатили нечестно бригаде». – И детская мука
Исказила неумно лицо, не слеза ли сбежала?..
На его комсомольский билет посмотрел я устало,

И плечами пожал: я ведь знал – оплатили бригаду,
Только нынче мне той справедливости было не надо…
Он сказал: «Мне семнадцать. Мы в армии были? Ответь».
Я кивнул. – «А присягу давали»? – Кивнул. – «Сука, смерть
Заслужил ты», – презрительно мальчик сказал мне кудрявый.
«Убивай», – говорю, – «Я ведь – ты. И зовут меня Славой».
Тут он бритву достал марки «Спутник», – и к вене, гад, строит.
Говорю: «Это было в двенадцать. Ты взрослый. Не стоит».
Спрятал бритву щенок, хоть и гнал с его точки «пургу» я.
И сказал: «Если врежу, ты щёку подставишь другую»?
«Да. И ты подставлял, хоть не помню, чему ты молился».
Тут он врезал. Храм в небо уплыл, я ж – на землю свалился.

И привиделось мне, что вошли двойники в Белый Дом,
И привиделось, что двойники овладели Кремлём,
И что бьют пожилое жулье молодые солдаты,
И что русская кровь на камнях Грановитой Палаты.
А когда я очнулся, был весь перепачкан в земле,
Неуверенный, что, дай Господь, всё в порядке в Кремле,
В головинскую церковь, качаясь, вошёл, покрестился,
И сказал: «Ты прости меня, Боже, душой я смутился».

И вернулся к молитве Великим постом. На коленях
Ардов страстно молился, звуча, точно пушкинский стих,
И задумчиво дух мой парил в неземных откровеньях:

Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешения.
Да брат мой от меня не примет осуждения,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи…

Ты связной пьесы просишь. Получай.
Ко мне во тьму мою возник пришелец,
Белёс и горек, будто молочай,
Плюс огнедышащ, как кайеннский перец.
Шепнул мне зло: «Про Колыму слыхал? —
Где в брызги рвался человек сверхновой»?
– Я в курсе, – был ему ответ суровый.
Он захлебнулся: «Я туда сажал!
Я молод был! Я метил в главари!
Я стал бы генералом, хоть умри!
И что? Сказали: «Колымы не надо»?!
Я на свободу выпущу вас, гады,
Я вышки в вас, внутрях, сооружу,
Сердца вам проволокой-колючкой окружу,
И стану, издеваясь, править вами», —
И сам задохся этими словами.
«Что ж», – тихо произнёс я в тон ему, —
«Народ тебе прощает Колыму.
Правь царством далее»…