Роберт Рождественский: Семь поэм

Эй,
родившиеся в трёхтысячном
удивительные умы!
Археологи ваши
отыщут,
где мы жили,
что строили мы.
Археологи ваши
осмотрят
всё до мелочи,
всё подряд.
Снимут ржавчину.
Ретушь смоют.
Сладковатый лак
растворят.
Пыль сметут движением нежным...
И откроются до конца
очень древние,
окаменевшие,
наши
песенные сердца.
Те, которые отгорели
на бессмертных кострах
правоты,
разорвавшиеся
от болезней,
не стерпевшие
клеветы,
натрудившиеся,
двужильные,
задохнувшиеся в скоростях...

Я хочу рассказать,
как жили мы.
Я пишу вам письмо,
хотя
между нами пути
неблизкие,
в человеческий рост -
бурьян.
И к тому же
тетрадные листики -
слишком временный
материал.
Ну и ладно!
Пусть!
Я согласен.
Мир мой
тление опроверг.
Миллионы моих сограждан
пишут письма
в тридцатый век!
Пишут
доменными громадами
(по две тысячи тонн
в строке!).
Пишут письма
люди,
наматывая
на планету
витки
ракет!
Пишут
тяжестью ледокола
там,
где не было ни строки.
Пишут письма,
беря за горло
океанский размах реки!
Пишут очень сурово и медленно,
силе собственной
удивясь...

Обязательно,
непременно
эти письма
дойдут до вас!

В трёхтысячном
в дебрях большого музейного здания
вы детям
о нашем столетье
рассказывать станете.
О мире,
расколотом надвое,
сытом и нищем!
Об очень серьёзном молчанье
столбов пограничных.
О наших привычках,
о наших ошибках,
о наших
руках пропылённых,
ни разу покоя не знавших.
О том,
что мы жили не просто
и долг свой
исполнили...

Послушайте,
всё ли вы вспомните?
Так ли вы
вспомните?
Ведь если сегодняшний день
вам увидеть охота,
поймите,
что значат
четыре взорвавшихся года.
Четыре зимы.
И четыре задымленных
лета.
Где жмых -
вместо хлеба.
Белесый пожар -
вместо света.

А как это так:
закипает
вода в пулемёте, -
поймёте?
А сумрачный голос по радио:
«Нами... оставлен...» -
представите?

Поймёте,
что значит
страна -
круговой обороной?
А как это выглядит:
тонкий
листок
похоронной.
Тяжёлый, как оторопь.
Вечным морозом по коже...

Мы
разными были.
А вот умирали
похоже.
Прислушайтесь,
добрые люди тридцатого века!
Над нашей планетою
послевоенные ветры.
Уже зацветают
огнём опалённые степи...
Вы знаете,
как это страшно:
голодные дети!
А что это значит:
«Дожди навалились
некстати», -
представите?
А как это выглядит:
ватник,
«пошитый по моде», -
поймёте?..
А после -
не сразу,
не вдруг
и не сами собою -
всходили хлеба
на полях отгудевшего боя.
Плотины на реках
крутые хребты
подымали.
Улыбку детей
к Мавзолею
несли Первомаи.
И всё это было привычно.
Прекрасно и трудно...

И вот наступило однажды
весеннее утро.
Был парень,
одетый в скафандр.
И ракета на старте.
Представите?
А как он смеялся
в своём невесомом полёте, -
поймёте?
И город был полон улыбками,
криком,
распевами...

О, как это сложно -
быть первыми!
Самыми первыми!
Когда твоё сердце
открыто нелёгким раздумьям...

А были
и тюрьмы.
О, сколько неправедных тюрем!
Не надо,
пожалуйста,
не пожимайте плечами, -
и вы
начинаетесь
в нашем нелёгком начале!
Нельзя нас поправить.
Нельзя ни помочь,
ни вмешаться...
Вам
легче -
вы знаете наших героев.
И наших мерзавцев.
Всех!
Завтрашних даже,
которые,
злы и жестоки,
живут среди нас.
А быть может,
рождаются только.

Но вы-то,
конечно, поймёте,
конечно, узнаете,
как были верны мы
высокому
красному знамени,
когда,
распоясавшись,
враг
задыхался от ярости!
Когда в наше сердце
нацелены были «Поларисы».
В газетах тревожно топорщились
буквы колючие...

А мы
проверяли себя
правотой революции!
Пылала над нами
её зоревая громадина.
Она была
совестью нашей.
Она была
матерью.
Мы быстро сгорали.
Мы жили
не слишком роскошно.
Мы разными были всегда.
А мечтали
похоже.
И вы не забудьте о нас.
Ничего
не забудьте,
когда вы придёте,
наступите,
станете,
будете.

Расползаются слухи,
будто лава из Этны:
«В моду входят
узкие
брюки!
В моду входят
поэты!
Как встречают их,
боже!