Фердинанд Фингер: Просто жизнь

Вот так и выжили, а в сорок третьем дальнем
На полный риск поехали в Москву – суровою порой.
Запрещено – прописки нет и карточек на пропитанье,
Решила мама, все – домой, домой, домой.

Дорога на Москву не заняла четыре дня.
Два месяца те восемьсот мы ехали обратно.
Конвой вышвыривал из угольных платформ тогда,
Почти назад в Михайловку мы возвращались так-то.

Приехали – квартира запечатана, чужая мебель там.
Мы в коридоре месяцами ночевали, и надежда вся потухла.
Как выжили, не знаю – с горем пополам
От голода вдруг мама вся опухла.

Мы – нелегальщина, и карточки не для нее,
Истопником устроилась работать мама,
И тонны уголька бросала день и ночь
В пасть ненасытной той печи несчастная упрямо.

Мой брат устроился учеником у ювелира,
И к ювелиру генерал зашел тогда.
Просил фашистский крест он припаять – да без задира,
На золотую табакерку, и крепко припаять, и навсегда.

У ювелира лысого все волосы поднялись дыбом,
Фашистскую эмблему припаять на портсигар!
Ну, подмастерью сунуть – пусть паяет мигом,
А самому такое сделать – за решетку иль удар.

Ну, припаял, пришло для нас спасенье —
Четыре литра жира рыбьего он подарил тогда,
Они спасли нас: мы поправились – отъелись,
И блага этого, и генерала не забудем никогда.

Ну, выжили – и всем передаем привет!
Два брата. У обоих – высшее образованье.
И мама выжила, а умерла аж в девяносто лет,
Великий подвиг совершив и выполнив заданье.

Таким, как мать моя и мать моей жены,
При жизни памятники ставить надо.
А им в подарок – ужас нищеты.
А. впрочем, нам от подлецов и ничего не надо.

Hy, все – чернила кончились, и кончилась бумага.
Былое, прожитое никогда не возвратить.
Но Богом посланные нам и тяготы и блага
Нам, грешным, никогда не позабыть.

Село российское, глубинное, дороженька в пыли,
Речонка мелкая с пескариками на ленивых плесах,
Да срубы пятистенок – церковка вдали,
Березки беленькие на пригорках в длинных косах.

Полынь – трава дурманом в голову зашла,
И рыжие подсолнухи следят за солнцем,
Шумок с гумна – полуденная тишина,
Старушек головы в повязанных платках в оконцах.

Мальчишки заигрались тряпочным мячом,
И козы блеющие щиплют траву,
Деревня тихая залита солнечным лучом,
И сердце обливается душевною отрадой.

Большак. Большак – твой перекресток – весь в пыли,
Проезжею телегой взбаламучен,
И лес таинственный стоит вдали,
И сеном пахнущий овин над кручей.

Вот появился «Газик», вдруг остановясь,
И трое из морской пехоты появились,
Какая у морских с той деревенькой связь?
Похоже, адрес знали, взглядом зацепились.

Вот подошли к калитке, ко двору,
И к ним мужчина с женщиной из дома вышли,
И подошли к троим, поняв, что не к добру,
Молчали оба, погрузившись в мысли.

Стояли молча, по щеке пошла слеза,
Все трое сняли перед стариками бескозырки,
Уж не дождутся старые домой сынка,
И внука не дождутся, и его улыбки.

Проклятая война, затеянная ни про что,
Ты отнимаешь у людей все лучшее на свете.
Рыдают женщины и втихомолку – их мужья,
Уж не откроют в дом родной калитку дети.

Эх, ночь перед атакой, это же – Шекспир!
Здесь драма в драме – сказано в квадрате.
Просвечивает, как в кино, ракета темноту,
На дне окопов в думы погруженные солдаты.

Тот, кто не брился и не целовался никогда,
В воспоминаниях, как с Лелькой на «сельпо» нацелил
Подушечку в полосочку, другого, как всегда.
Зачем же он тогда ее так долго клеил?

Другой, постарше, он рукою об затвор,
Весь в думах о жене в квартире коммунальной,
Как там ребенок, и на что она живет,
Ничем не может ей помочь в той жизни дальней.

Другой весь ревностью измучился, не спит.
Как там невеста: иль верна, иль загуляет,
А вдруг к ней ночью хахалем, который на броне,
В письме она напишет – ничегошеньки не знает.

А как живет старушка-мать, и старенький отец,
Такие мысли многим в голову приходят.
Увидеть их в последний раз, когда-нибудь,
А жизни, может быть, последний час подходит.