Николай Добронравов - Как молоды мы были

Ветерок занавеску в окне шевелит.
И все меньше людей на перроне…
Я не слышу, —
а он все вдогонку кричит
мне свое заклинание: «Помни!»

Будто чувствовал он,
будто знал он тогда,
понимал со смертельным испугом,
что уже никогда,
никогда,
никогда
нам не встретиться больше друг с другом.

Будто знал он тогда,
будто чувствовал он,
что стоит под смертельной наводкой.
Будет поезд другой.
И товарный вагон.
И окошечки в нем за решеткой.

Будто чувствовал он,
что за ним
не одним
черный ворон придет белой ночью.
Он простится с семьею,
и с домом своим,
свою гибель увидит воочию.

Ах, как тяжко об этом всю жизнь вспоминать!
Тень отца окончательно скрылась…
Словно жизнь в этот миг он пытался догнать…
Не успел.
Не сумел.
Не случилось.

Ах, как много тогда погубили людей!
А потом были войны.
Разруха империй.
Были смены незыблемых вроде идей
и всесильных ежовых и берий.

Ах, как все это было ужасно давно!
Вроде мир изменился…
по форме.
Вроде даже в России другое кино.
А отец все бежит по платформе.

Вроде прошлых ЧК миновала гроза.
Вроде рядом не слышится стона.
А прикроешь глаза, —
не просохла слеза.
Мой отец все бежит за вагоном.

Ах, железный проклятый изогнутый путь!
О, как хочется встать на колени…
Наша жизнь и сейчас:
не догнать – не вернуть!
Нет спасенья и нету прощенья.

Нынче память велят нам в застенках сгноить.
Вновь стираются русские корни.
А чтоб наши грехи прошлых лет замолить —
нет такой всероссийской часовни.

Вновь нам всем предрекают бесславный конец.
Вновь союз наш славянский надломлен.
Вновь безвинных людей убивают.
Отец
все бежит и бежит по платформе…

Пахнут бессмертьем книжки. Подвальчик гнилой и мглистый…
Часами стоит мальчишка в лавке у букиниста.

Смотрят глаза лилово, пристально и глубоко…
Он спрашивает Гумилева, Хлебникова и Блока.

Ему с утра перед школой дает двугривенный мама,
а он собирает деньги на Осипа Мандельштама.

На прошлой неделе Кафку открыл для себя мальчишка.
И снова он в книжной лавке. Он вечно чего-то ищет.
Болезнь эта не проходит. Я знаю таких ребят, —
мальчишка в конечном счете найдет самого себя.

Мы помним Родину в огне
И черных ястребов круженье…
Кто знает правду о войне,
Тот ненавидит разрушенье!

О, как мы были влюблены
В наш хрупкий мир, в свои свершенья!
В наш горький век сыны войны
Добру пожизненно верны.

Дети войны! Раскроем друг другу объятья!
Дети войны! В этом мире мы сестры и братья.
Мы правду войны не сможем предать никогда.
Мы дети войны, братья света, любви и труда.

Теперь у нас иная знать.
Иная мода, как ни странно:
Нас приучают забывать
Высокий подвиг ветеранов.

Обиду воины снесут.
И мы залечим эти раны.
Земная честь и Божий суд
Людей от нечисти спасут!

Наивная зависть к десятому классу…
Стать старше хотелось не мне одному,
когда по призыву июньскому сразу
те парни из школы ушли на войну.

А раньше, зимой, юбилею навстречу,
а может быть, так… не упомнишь всего…
был в школе у нас поэтический вечер.
Учитель-словесник готовил его.

Убранство нехитрое школьного зала.
Уж «сцена» готова, и Демон одет.
«Артистов» то в жар, а то в холод бросало.
Над сценою в рамке – великий поэт.
Пророческий взгляд рокового портрета!
Тогда я тревогу в себе погасил…
Но Лермонтов в скорбных своих эполетах
глазами войны на мальчишек косил!

Солдаты, мальчишки – невольники чести,
вы слышали голос снарядов и мин…
В июньскую полночь шагнули все вместе.
Домой не вернулся никто. Ни один.
Витали над вами великие строки.
Рыдала солдаткой великая Русь.
А вам и в строю вспоминались уроки
да «Сон», что учитель читал наизусть.

Не сразу до школы та весть долетела.
Старик обомлел. Словно раненый, сник.
Сильнее с тех пор под лопаткой болело, —
не мог пережить, что он пережил их.
А нам, малышам, стало страшно и странно,
когда он заплакал, начав говорить,
что бабке Мишеля в деревне Тарханы
гусара-поэта пришлось хоронить.