Николай Добронравов - Как молоды мы были

Боевые, босые, бусые,
матерясь и лаская как мать.
собирают осколки России
и не могут,
не могут собрать.

Здесь мы с тобой имели честь родиться.
Крестили нас
холодная Нева,
соборы нашей северной столицы
и вечные, как небо, острова.

Баюкали нас —
с Финского залива
летящие промозглые ветра —
над городом трагически красивым,
суровым, словно исповедь Петра.

Став памятником с самого рожденья,
как памятник достался он и мне,
как символ Божества и Вдохновенья
и Мужества на вздыбленном коне.

Здесь жили гениальные провидцы.
Здесь помнят тайны царского двора,
и помнят пожелтевшие страницы
святую вязь гусиного пера.

В таинственных аллеях царскосельских
златые сочинялись письмена,
а дружеству,
как в юности лицейской,
поэзия по-прежнему верна.

Жестокости железная дорога.
Седой непререкаемый гранит.
И вечно
у тюремного порога
бессмертная Ахматова стоит.

Омытый наводнениями город
трудился, веселился и страдал.
Царь Петр, царь Александр
и царь Голод
здесь правили свой самый главный бал.

Я слышу и сейчас сквозь канонаду
несломленной судьбы колокола.
Мой город,
разрывающий блокаду,
блокаду бессердечности и зла.

Не вырвано убийственное жало.
И снова честь и совесть не в чести.
И Петр
еще сорвется с пьедестала,
чтоб снова нашу родину спасти.

Не жилище, не скарб, не золото,
не замшелый конторский хлам,
а характер родного города,
как наследство, пожалован нам.

И с годами растет уверенность:
прав был город мой, мне отдав
суверенность свою
и северность,
свой нелегкий, суровый нрав.
В дни, когда по-дурацки смолоду
от любви я сбивался с ног,
горделивую дозу холода
растопить я в себе не мог.
В самых южных морях прогулочных,
словно Севера атташе,
серой Балтики дождик сумрачный
все ношу в моросящей душе.

В годы гроз побратавшись с тучами,
знаю боль роковых вестей.
Независимых, неуступчивых
выбираю себе друзей.
И, уверовав в песни вольные.
точно в срок, пусть за этим смерть,
все стремлюсь я в каре крамольное
на Сенатскую площадь поспеть.

И с врожденной приязнью к резкому
в жизни,
словно в жестокой войне,
все иду я, иду по Невскому,
по опасной его стороне…

Фронты поднимались под песню твою.
И сам ты не дрогнул в смертельном бою.
Ты слышал прощальный товарища крик.
Ты видел страны перекошенный лик.
Поэт-фронтовик. Поэт-фронтовик.

Недолгая радость. Большая печаль.
И вновь, как на фронте, туманится даль…
И вновь, как на фронте, от бед и обид
Солдата спасет поэт-фронтовик.

Нелегкая жизнь ветеранов войны
На паперти неблагодарной страны.
Но помнить о каждом, о каждом из них, —
Завет твой потомкам, поэт-фронтовик.
Поэт-фронтовик. Поэт-фронтовик.

Недолгая радость. Большая печаль.
И вновь, как на фронте, туманится даль.
Но верность и дружба в сердцах твоих книг,
Поэт-фронтовик. Поэт-фронтовик.

Уводит поэта небесный конвой.
Но песни, как птицы, вернутся домой.
И ты вместе с песней вернись хоть на миг,
Поэт-фронтовик. Поэт-фронтовик.

…И ты возвращайся, вернись хоть на миг,
Поэт-фронтовик. Поэт-фронтовик.

Нашей памяти нет старенья.
Мы на годы войны глядим:
были беды и пораженья, —
все же верилось: «Победим!»
Аргумент был у наших веским:
наш командный состав не слаб.
Маршал Жуков и Василевский —
вот такой был в стране генштаб.
Эти люди в огне сражений
создавали войны сюжет —
и стратегию наступлений
и грядущей победы свет.

…С неких пор у нас перемены.
В рынок люди вовлечены.
Главный штаб у нас
не военный,
штаб коммерческий у страны.
Всё в России теперь с изнанки,
и другое житье-бытье.
Главный штаб —
капитал да банки.
Нынче деньги решают все.
В этом штабе – другие парни.
С нашим воинством нет родства.
В штабе нынешнем командармы
спекуляций и воровства.
Подходящего нету колера,
чтоб замазать витрину дня.
Маршал евро, полковник доллара —
вот такая теперь броня.
Эти воины святотатства
и с рублем, и с «у.е.» на «ты»,
намечают блицкриг богатства
и стратегию нищеты.