Светлана Нагибина - Фотиния. Стихи и рассказы

Ложь уходила из ее жизни неохотно, медленно и как-то неумело, то будто от взрыва опытного сапера сходила оползнями с мрачной души, погребая под собой все ненужное, мелкое (как она начинала понимать теперь), мешавшее жить, то вдруг протискивалась наружу каплей зубной пасты, с большим усилием выдавленной из почти пустого тюбика жизни, посеревшей от времени, и, оставляя свободным отвоеванное пространство, сдавала с боями позиции.

Правда… Была ли нужна ей правда многие годы? Искала ли она ее в сумятице дней, в говорильне суетливого города, в необъяснимом смешении своем так, чтоб скулы сводило от боли, чтоб в кровь разодрана была безвольная душа ее?

Время без правды похоронило многих, самых близких, забрав их навсегда. Оно без стеснений и церемоний сожрало по-детски доверчивые, родные их души.

И стало темно. Мир, город, планета, дорогие сердцу, дышавшие когда-то рядом с ней, совершавшие свои ошибки люди, – все ушло в безвременье.

Она сидела на табуретке, сгорбившись и наклонившись вперед, в полупустой комнате, на самом краю Вселенной. К середине дня распогодилось, и скудное убранство комнаты осветилось неведомо откуда взявшимся солнцем.

Со стен улыбнулись ей ободранные почти до половины обои. Они смотрели в пустоту, свидетели жизни, которая уходила и ушла уже почти совсем отсюда. Несмотря на яркий свет февральского задиристого солнца, в мире было темно и неуютно.

Комната ждала настоящего света любви и правды, зябко ежилась и жмурилась от будоражившего ее солнечного ливня, от невовремя появившейся за окнами по-весеннему восторженной бирюзы.

Исковерканные обои забыли о своих ранах, глядя на нее, сидящую на табуретке безвольно, беспомощно и как-то одиноко, среди планет и темноты, где в тон неба бледными разводами все еще хранили тепло ее заметно выцветшие, но все еще такие живые серо-зеленые глаза.

Бирюзовый просвет зимнего дня жался к ней как-то жалко, прося тепла и не надеясь на успех, искал-таки уголки жизни в хороминах ее памяти, порядком заваленных мусором.

Это была комната бабушки. Когда-то она жила здесь, храня до смерти в сердце красные угольки любви к единственному сыну. Она пережила его намного лет и как-то несла это.

Вахамурка, сгорбившись, грузно осела в тишине. Вся ее фигура обмякла и молчала, казалось, мысли надолго оставили ее. Но вдруг, неожиданно для себя самой, она подняла глаза на полку, где стояла шкатулка.

Шкатулка отца. Виртуозно выпиленные лобзиком детали являли собой ажурное полотно белого цвета, почти не потемневшее от времени. Они, правда, были слабо скреплены между собой, и потому шкатулка распадалась при любом неосторожном движении.

Взгляд теплел всякий раз, когда она смотрела на эту старую, так много значившую для нее вещь. Эту шкатулку выпилил в пору своей юности ее папа.

Мысли возвращали в детство, в место света, в историю жизни до разлома земной коры, в детскую радость, в отчий дом, в полную семью с любящими друг друга и ее, такую смешную и смешливую, родителями.

«Эй, Вахамурка, проголодалась? Беги давай до сада за обедом», – слышит она папин голос. Зовет ее, кричит с бон*, а сам далеко так от нее, почти на середине реки.

Летний теплый ветер доносит обрывки его слов до немного оттопыренного уха дочурки, и беспричинная огромная радость заливает все: день, родной берег, весь мир маленькой хохотушки Светки-Вахамурки.

Как папка звал ее с бон тогда, как нежно по-отцовски любил ее, с нею останется на всю жизнь. Легкая, бойкая, лет семи от роду пацанка, не больше, летит с берега Вятки по крутым склонам к садовому домику за черным хлебом, круто посыпанным солью, и за волотками свежего, только что с грядки зеленого лука, что мама для них намыла с любовью.

Потом что-то пошло не так. И земная кора треснула, мир закончился для двух людей, бывших одним целым для нее, любимых ею одинаково: мамы и папы. Из зияющей расщелины показалось горе.

Родители расстались, когда ей было десять. А в четырнадцать папки, ее любимого папки, не стало. Только она знает, как ей не хватало его всю жизнь. Особенно в юные годы, когда распутье юной жизни требовало определиться по важным вопросам.

Но она не теряла его, мысленно обращалась к нему за советом и жаловалась по-детски доверчиво, когда кто-то обижал. Он оставил ей слово любви, большой отеческой любви – Вахамурка. Больше во всю жизнь никто не называл ее так.

Из несмышленыша его Вахамурка стала взрослой барышней, а потом и мамой, а еще позднее – вдовой. Она менялась больше внешне, но последнее время что-то мощное взорвало ее внутреннюю сущность и стало переделывать ее.