Array Сборник - «Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

– Здравствуй, Любаша. Пришла я, как и звали.

Мигнула и угасла лампадка, словно ветер прошел сквозь избу. Тихо звякнули монисты, и в свете луны протянулась от двери тонкая иссохшая рука с серебряным перстеньком на пальце.

– Абу, солнце встает, – говорю я Наджи, едва заметив, что небо светлеет.

Моя обязанность – будить его к утреннему омовению и Фаджру [10]. Кувшин с водой уже наготове, прикрытый платком стоит на камне. Наставник что-то мычит и с трудом поднимается. В темноте спросонья он не может меня разглядеть, но, как всегда, чутье его не подводит:

– Всю ночь не спал? – спрашивает он.

– Со сном я простился вчера, – отвечаю я. – А сегодня прощался с луной и звездами.

Наджи приступает к омовению. Каплю воды на ладони – воду нужно экономить. За большим камнем есть источник, но там расположились солдаты. И подойти к ним можно только один раз. Это наши враги. За спиной в горах тоже притаился враг, но он никогда не выстрелит в спину, поэтому мы спокойны.

Наджи берет потрепанный коврик и уходит молиться на небольшую возвышенность слева от пещеры. Он всегда молится там. Я тоже расстилаю коврик, но, убедившись, что он на меня не смотрит, застываю на месте, глядя на светлеющее небо. Второй день длится пыльная буря, как специально подготовленная для меня Аллахом. Восход оранжевый, а фигура Наджи кажется совершенно черной. Я вижу, как он прикладывает раскрытые ладони к ушам и до меня доносится:

– Алла-а-а-у-у-у акбар…

Но я не молюсь, хотя и знаю, что это грех. Сегодня мне будут прощены все грехи. Я прислушиваюсь к себе, где-то там внутри зреет незнакомое для меня чувство отчаяния и возмущения.

Наджи мне как отец. За свои четырнадцать лет я ни от кого не получал так много заботы, но всегда знал, что наступит день, и я сполна отдам ему все, чем он так щедро меня одаривал. Я знаю о своем предназначении с тех пор, как начал понимать слова, и только четыре года назад это знание превратилось в тикающую бомбу, которая теперь постоянно отсчитывает минуты моей жизни. Четыре года мы ночуем в пещерах и под открытым небом, в пыли, жаре и холоде, уходя все дальше от дома. «Человек приходит на землю для мук, зато потом его ждет райское блаженство, – так всегда говорит Наджи. И добавляет: – Хвала Аллаху, господу миров».

– Эй, Джандаль [11], – Наджи касается моего плеча, я и не заметил, как он подошел. – О чем задумался? Вот, поешь лучше.

Он протягивает мне кружку воды и кусок тонкой лепешки. Вода пованивает гнилью, зато лепешка такая сухая, что есть ее можно долго. Я смотрю на серый камень. Если бы умел писать, то выцарапал бы на нем свое имя. Чтобы кто-то потом прочитал.

– Абу, покажи, как пишется мое имя.

– Зачем тебе? – угрюмо спрашивает он. Но все-таки чертит на песке несколько закорючек. – Вот так.

Но я не успеваю их как следует разглядеть, налетает горячий ветер и вмиг превращает мое имя лишь в волны пыли.

– Вот так, – смеется Наджи, – есть человек – есть имя. А нет… – он делает выразительный жест. – Только Аллах вечен.

Верещит рация, и Наджи отходит подальше, наверное, чтобы не было слышно, о чем он говорит. Какая разница – я все равно знаю. И мне почему-то не хочется об этом думать.

– Если будет на то воля Аллаха, – говорит он, вернувшись, – то выдвинешься сразу после Асра [12]. Знаком будет вертолет. К ним должен прилететь вертолет с припасами. Туда около часа ходьбы. Ты знаешь, мы сами оттуда шли. Когда придешь, будут уже сумерки. Подойдешь к лагерю, попросишь воды. Все понял? Ты ведь сделаешь все сам? А то…

– Нет, не надо. Я сам.

Время тянется медленно. И я начинаю чувствовать такую тоску, словно на сердце навалили груду камней.

– Абу, – прошу я, – давай уйдем в горы. Туда…

Он смотрит на меня удивленными глазами:

– Тебе выпала честь послужить Аллаху, а ты хочешь сбежать? Я так тебе завидую, ведь уже сегодня ты совершишь последнюю молитву в окружении ангелов. Сам Израил приведет тебя на небеса. По правую руку будет молиться сам Джибраил, по левую – Микаил. Кому еще выпадет такая честь? – Наджи ощеривается улыбкой.

Я смотрю на его рот и думаю, что когда меня не станет, он вернется в свою деревню, вместе со своей вылинявшей куфией и щербатыми зубами. Что ему тут делать одному – точно вернется домой.

«Нельзя так думать, нельзя», – говорю я себе, но ничего не могу поделать. Мысли ведь как мухи, гони их, не гони, – все равно одолеют.

Теперь мы молчим. Я печально оглядываю рыжий мир, раскинувшийся вокруг. Наджи дремлет, подложив под голову рюкзак. Потом я бужу его, и он снова с ковриком отправляется на холм, а я опять не молюсь, прекрасно сознавая, что гублю этим душу. Но не идут мне на язык слова молитвы, не могу заставить себя произнести их. А ведь, кажется, я обязан испытывать радость. Во всяком случае, мне так обещал Наджи.