Лариса Зубакова - Красные виноградники

От страха закружилась голова.
Куда там до Луны —
в руках совсем нет сил.

А лес внизу топорщится щетиной,
и запах трав струится до небес.
Вон озеро глядит огромным оком —
спасенье в нём.

…И волны разомкнутся и сомкнутся
и вытолкнут испуганное тело
на берег, к травам.
А брызг фонтаны до Луны достанут
и возвратятся,
обратившись в звёздный ливень.

Песня о солнечном Рио,
о Гибралтаре-проливе…
В диком бунтарском порыве
песню о солнечном Рио,

спящем в полдневной истоме,
пел человек развесёлый,
и, опалённая зноем,
в сладостно-жаркой истоме

песня, как лодка, качалась…
Где-то слова обрывались.
но, ни о чём не печалясь,
мелодия продолжалась.

Звуки сгущались, как ночи
южные. Новою строчкой
вспыхнули звёзды ли, очи,
чью-то судьбу напророчив

в песне, как лодка, качающейся,
той, что плыла нескончаемо…
Странно слова обрывались,
вновь иногда появляясь.

Мне говорить сегодня с королём
о рыцаре мятежном, неземном…

Король!
Он слышать ложь из уст моих привык:
– Спроси о нём – пытай меня огнём
и вырви мой неправедный язык!
Пронзи мечом
и исхлещи бичом!

Король! король!
ты головой поник?
Теперь казни меня, о мой король!
Но почему в глазах твоих читаю боль?
Где гнев всесильный твой?

…О ужас!

– Король! К Вам какая-то Дама
вся в чёрном;
вуаль на лице.
– Просите!
…Из рыцарских времён
трагедию ли, драму,
весёлый фарс —
Король и Дама —
на сцене повторили вновь.

…А ты идёшь, шатаясь, из таверны,
и жизнь твоя в портовых кабаках
рассыпана в последних медяках,
в вине разлита сей рукой неверною.

Свет от луны течёт весёлым джином,
и в русской водке скривлен горький рот.
Скорей назад, в зелёный зыбкий грот
ночной таверны, хмелем одержимой.

Я провожу тебя до поворота
глухой ночи в разнузданный кабак —
теперь прощай. Скорее о косяк
опрись.
Ведь как бы ненароком

и не упасть.
Поверь мне, очень больно
прекрасным ликом в эту вонь и грязь.
не надо просьб. Усталых смятых глаз
я видеть не могу.
Прощай.
Довольно! —

Назад в театр,
в уютность алой ложи.
Эстетов полон, полутёмный зал
притих.
Зачем же дух странный
иных времён
тревожит нас?
И для чего облачены
в высокий сан актёры и актёрки
и сам театр?

Горечь кофе,
горечь сигарет
и у жизни тоже та же горечь.
Позабыть…
Дымком седым согрет.
В гуще кофе,
в дыме сигарет
заживёт нечаянное горе.

Со мной моя смешная обезьянка.
– Устала, милая? Ну хватит корчить рожи.
– Эй, посторонись-ка!
Отойди в сторонку.
В программе единственный —
неповторимый номер!
Человек без кожи!

Едва прикрыт тряпьём кусок кровавой плоти.
– не бойся, милая; не бойся, обезьянка.
на высшем уровне поставлен этот фокус.
ну что?
Как?
Здорово мы всех их разыграли?

И взвизгнула испуганно шарманка;
задёргался Петрушки смех на ниточках.
…Ах, боль моя, любовь! ты – обезьянка;
ах, фокусник, насмешник, сжалься, смилуйся!

Коль на трагедьи силы не хватило,
ломай комедию, кривляка площадной!
Здесь всё смердит нечистою игрой,
торгашеством и алчный дух наживы

витает всюду.
Здесь
всё в борьбе за существованье.
Существую.

Я – сущее, живущее —
живу:
кривляюсь, падаю, карабкаюсь, кричу.

От полноты мироощущенья задыхаюсь.

Я – раб с тяжёлых греческих галер.
а ты, который с радостью смотрел
погибших гладиаторов бои,
прими его труды. Они – твои.
Убитый раб принёс тебе их в дар,
патриций. Он ведь был нестар,
красив, силён. Ну что ещё сказать
сумею для тебя, патриций? Знай,
кумир толпы и твой презренный раб,
я медякам в жестянку буду рад.
Смешить со сцены – мой удел взамен
тем медякам. Наступит ли момент,
когда смогу упасть и отдохнуть?
Зверь раздерёт мою нагую грудь.
Так умер гладиатор – мой собрат и друг.
Со сцены убран труп толпою жалких слуг.
но я – лишь раб измученный с галер,
прикован цепью.
Мне ль его пример?