Евгений Блажеевский - Письмо

Бессонницы угрюмый пистолет
Нацелен на скрипучую кровать,
Где женщина, которой на сто лет
Поручено с тобою есть и спать,
Всей нежностью раскрылась в полусне,
Мерцая поволокой из-под чёлки,
И мы лежим на смятой простыне
В пяти шагах от грязной Каланчёвки…

Казалось мне студенческой порой,
Что от тоски и дикого удела
Меня спасёт её души покрой
И молодое ласковое тело.
Что мокрый снег, летящий с высоты,
И февраля убогая фактура —
Лишь только фон для этой красоты:
Мерцали груди, двигалась фигура…

И возглас: «Ах!..» И всей спиной попятной —
В постельный развороченный бедлам,
Когда касалась розовою пяткой
Холодного паркета по утрам!..
Когда лежал и весело, и смело
Зигзаг одежды, сброшенной в пылу,
Как сломанный хребет велосипеда,
На стуле и частично на полу!..

Но где же мы, любившие когда-то?
О, жизни ускользающая тень!..
И возникает в памяти, как дата,
Глухая ночь и подступивший день,
В котором, оживляя воздух сизый,
Весна в снегу стояла чуть дыша,
Оттаивали медленно карнизы
И стих лежал в стволе карандаша…

Прощай, любовь моя, сотри слезу…
Мы оба перед богом виноваты,
Надежду заключив, как стрекозу,
В кулак судьбы и потный, и помятый.

Прости, любовь моя, моя беда…
Шумит листва, в саду играют дети,
И жизнь невозмутимо молода,
А нас — как будто не было на свете…

О нервные ноздри
Гордой красавицы и аристократки!
О этот взгляд
Обжигающий презрением и одновременно внушающий любовь!
О эта гневная стать гнедой кобылицы!
О эти коралловые губы
И белая рука с пахитоскою на отлёте!
Испанка?.. Креолка?.. Рыжая шотландка?..
Русская княжна?.. Дочь Елисейских полей?.. Американская журналистка?..
Не знаю.
Но нужны критическая ситуация и беспредельное мужество,
Которым вполне наделён ты, —
Вырывающий её из рук индейцев,
Защищающий от пьяной компании на балу,
Спасающий на необитаемом острове,
Выносящий из горящего здания,
Прикрывающий от выстрела грудью,
Бросающий к её стопам всё золото Клондайка,
А затем покоряющий её,
Обольщающий её,
Побеждающий…

О этот романтический бред Фенимора Купера и Вальтера Скотта!
О великолепная мишура Александра Дюма и Эжена Сю!
О грезы, превращённые в пошлость голубоглазым американцем!
О дешевая парфюмерия несбыточной любви
И юность,
Отравленная липкой патокой кустарного воображения!
Юность, ещё не знающая,
Что любовь, по сути своей, не страсть, а сокровенная жалость —
Чувство, на которое трудно рассчитывать женщине,
Если она тебе не дочь и не мать…

Всего полжизни за спиной,
А сколько пустоты и хлама!..
В потёртой книжке записной —
Умерший, съехавшая дама.

Мужская дружба на века,
Без видимой на то причины,
И семизначная тоска,
И семизначные личины.

Толпятся цифры, но уже
Ни радости, ни интереса.
Что говорят моей душе —
Марина… Михаил… Агнесса?..

Иль вот, к примеру, телефон
Записанный на всякий случай, —
Не верится, что прежде он
Затменьем был и страстью жгучей,

Что в трубку я шептал: «Люблю…»,
Когда вокруг спала столица…
Такой инфляции рублю
Не снилось, да и не приснится.

Топятся номера друзей
Забывших и забытых нами, —
Какой-то числовой музей,
Перемежённый именами.

Теперь, когда надо проститься
По совести и по уму,
Не надо обратно проситься
В свою голубую тюрьму.

Не надо надеяться втайне
На лунный серебряный след.
Осталось одно очертанье,
Названья которому нет.

Осталось горенье заката,
Далёкого моря прибой.
Осталась глухая утрата
Того, что случалось с тобой.

Того, что могло бы случиться,
Того, что в себе износил…
Но нету, увы, очевидца
Слепому горению сил.

А молодость — штучка, Лолита, —
Кивнув равнодушно душе,
Сошла, как выходит из лифта
Чужой
На чужом
Этаже…

Когда я верить в чудо перестал,
Когда освободился пьедестал,
Когда фигур божественных не стало,
Я, наконец-то, разгадал секрет, —
Что красота не там, где Поликлет,
А в пустоте пустого пьедестала.