Николай Калиниченко: Когда он шагнёт…

Прижав плечом свой сотовый к щеке,
Она ему твердит о чепухе,
О том, что глупо ездить на метро,
О том, что это мелко и старо,
Что ничего прекрасней в мире нет,
Чем красный БМВ-кабриолет.
Красива, обаятельна, нежна
Конечно, стоит лучшего она,
Чем в свете электрических лампад
Спешить на невеселый променад
И по тоннелям в обществе терпил
Лететь во тьму без смысла и без сил.
А он молчит, он знает глупость слов,
Сик транзит, детка, просто мир таков,
И прячет шепот плюшевой вины
В шуршанье телефонной тишины.
И платиновый локон улучив,
Подземный воздух, как морской прилив,
Качает на невидимой волне
Ее мечты о резвом скакуне.

У худых стариков заострившиеся носы,
Ноздри огромные, как раструбы пылесосов.
У худых стариков лохматые злые псы
И вонючие, дешевые папиросы.

В их квартирах накурено и как-то всегда
темно,
Тени прожитой жизни, привкус
валокордина,
Черно-белые фото, повенчанные стеной,
Неопрятные книги, нестираные гардины.

Им в дождливые ночи суставов немой
протест:
Сколько можно уже дуть на воду, дышать
на ладан
И, вздыхая, тащить эстафетный тяжелый
крест,
Верить в первый канал и в мае смотреть
парады.

Их не любят родные за резкость и буйный
нрав,
За нелепую веру в законы фамильной
чести.
Все открытки и письма, рецепты
целебных трав,
Смесь сыновнего долга и грубой,
натужной лести.

Но прямая спина не согнется под гнетом
лет,
Точно древние башни на фоне панельных
зданий
Сберегают они мягкий, лампадный свет
Пережитого счастья в оправе
воспоминаний.

Не измерить Вселенной неровной
линейкой строк,
Пропади они вовсе, и может быть станет
лучше,
Но хранит отчего-то рассеянный добрый
Бог
Их скрипучие, отдышливые души.

У праздников нетвердый шаг по зимним
улицам вечерним,
Где у патрициев и черни – одна душа.

Мерцает лунное перо, касаясь уличных
прохожих,
Меняя шерсть, атлас и кожу – на серебро.

И сонм отброшенных теней дает разгон
воображенью
По маскам – отблесков скольженье.
Всегда за ней.

Глоток вина, как тень мечты, как боль
отложенной минуты,
На тонких прутиках салютов дрожат
цветы.

И хочется – рука в руке, не потакая,
не диктуя,
Лететь, вино луны смакуя на языке.

Раздаём себя, как мобильную связь,
Швыряем, как бисер, словесные блики,
А над нами в три солнца горит Парнас
Отполированный задами великих.
И мы на него ежедневно лезем,
Оскальзываясь, срываясь до хрипоты,
Чтобы на землю ко Дню Поэзии
Плакать в алюминиевые цветы!

Бранная слава – гордыня смертных.
Реет над морем драконья морда.
Видишь, герои с попутным ветром
Входят в солёную пасть фьорда?

Ньёрд – колебатель толкает в спину.
Брюхо драккара ласкают воды.
Воинам – почести, мёртвым – глина.
Вервь оборвется, зверь выйдет голодный.

В тучах скрывается плоть Имира,
Скальды слагают листву речи.
Что там назавтра? Погибель мира?
Значит сегодня хмельной вечер!

Пейте друзья, ничему не веря,
Девы, героям согрейте ложе!
Вёльва сказала: «За черной дверью
Мертвые шьют паруса из кожи».

Нынче явился гонец с юга,
Злато сулил, по домам рыскал,
Мол, помогите, на юге туго!
Конунг ответил: «Зима близко!»

Что же теперь? Наполняй чашу!
Ночью соткется покров снежный.
Кто-то с утра в этот снег ляжет…
Тролли спускаются с гор к побережью.

Мы прорастали полынью сквозь череп
столетия,
К небу тянулись перстами столбов
верстовых.
Нас подгоняли взросленья тяжелые плети.
В мертвом Отечестве, жадно взыскуя
живых,

Мы погружались в убогие чрева вагонные
И отправлялись на время в лесные края,
Чтобы с холмов поглядеть, как сгорает
в агонии
Собственным ядом изъеденный змей
бытия.

Странное время, где каждый в душе
неприкаян
И отлучён от надежной отцовской руки.
Скучную прозу неброских панельных
окраин,
Рок и портвейн иногда превращали
в стихи.